Страница 49 из 51
Я закричал изо всех сил, перекрывая нестройный грохот музыки:
– Мама! Тетя Лиззи! Отец!
Неистовая какофония труб вдруг затихла, и барабаны смолкли. Процессия остановилась. Лица, до тех пор устремленные прямо вперед, начали медленно оборачиваться ко мне. И когда они обернулись, мое зрение прояснилось, и я увидел перед собой сотни оплывших, подтаявших лиц: глаза их шевелились, как будто состояли из крошечных змеек. Потом они снова отвернулись от меня. Загремели барабаны, взвизгнули трубы, и процессия двинулась дальше по своему маршруту, черные плащи блестели от дождя. Они скрылись за поворотом на Эм-пайр-стрит.
Я стоял неподвижно.
– Что случилось, Эндрю? Что с тобой? – Мария тревожно смотрела на меня. – Можно подумать, ты встретился с призраком.
– С целым строем призраков, – ответил я.
– Ты плачешь, – сказала она.
– Нет, не плачу. – Слова не повиновались мне. – Ветер очень холодный.
Она протянула мне руку, и я с благодарностью принял ее.
– Бедный Эндрю, – промолвила она.
Мы вернулись в комнату, я опирался на жену. Она помогла мне опуститься в кресло и налила скотча. Придвинула к себе табуретку и села напротив меня.
– Эндрю! Ты должен довериться мне. Поговорить со мной. Расскажи мне все, – сказала она. – Так продолжаться не может. Я люблю тебя. Я должна знать все.
Я посмотрел ей в лицо и понял, что она говорит искренне, и мне захотелось ей все рассказать. Но с чего начать, с чего? Так много всего было, столько нитей следовало распутать, и где найти слова? Для этого нужно время.
– Мария, – сказал я, – можно, я сначала все запишу? А потом ты прочтешь и скажешь, что ты об этом думаешь.
– Хорошо, – ответила она.
И я выпил еще глоток скотча, чтобы собраться слухом, а затем подошел к своему столу и достал из ящика толстый блокнот с разлинованными страницами. И начал писать.
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
Это заняло гораздо больше времени, чем я рассчитывал. Целых три дня. Кто бы подумал, что в одной-едивственной жизни могло накопиться столько событий, о которых необходимо поведать? Три дня я писал почти без передышки. Мария приносила мне кофе и еду и укладывала спать, когда у меня кончались силы. Я спал спокойным сном, никаких кошмаров.
Порой, когда я записывал какое-то памятное событие, оно вдруг меняло свой смысл, как если бы камень вдруг начал петь. Иногда сам процесс становился пыткой. Вопреки теории Гордона Кактейля, некоторые кошмары не рассеиваются оттого, что их облекают в слова, а, напротив, обретают ужасающую конкретность. Взять хотя бы мой «сучёк». Когда я писал о нем и даже когда перечитывал написанное, я словно бы заново переживал это наваждение.
С другой стороны, должен признать, что иные главы – например, о встрече с той женщиной в мотеле посреди заснеженных холмов – доставляли мне живейшее наслаждение.
Поздно вечером в воскресенье, когда Мария уже легла спать, произошло нечто замечательное. Я сидел в кресле, допивая скотч и гладя перед сном Минни, как было заведено. Поглаживая кошку, я мысленно перебирал, о чем еще предстоит написать – в первую очередь о той аварии, в которой я изувечил себе руку. В стотысячный раз я пытался понять, отчего напрочь забыл ее.
И вдруг – вспомнил. Словно в темном тоннеле кто-то включил огни. Я вспомнил все. Так, наверное, и к дяде Норману разом вернулась память в ту ночь на острове Святого Иуды.
Я вспомнил, как ехал много часов, весь долгий путь из Камберлоо. Я вел взятую напрокат старомодную машину, сплошь зализанные горбы и плавники, и на мне была старая куртка. Теперь я припомнил эту куртку: одна из тех вещей доктора Гиффена, которые я сохранил после продажи дома.
Я ехал среди гор, ночь выдалась снежная. Высокие сугробы отражали свет фар. Деревья и тьма угрожающе надвигались с обеих сторон, а я медленно продвигался вперед, всматриваясь в дорогу. Я утомился от долгого пути, постоянно сужавшаяся дорога и снег действовали гипнотически. Я уже не помнил, где я, и хотел одного: найти пристанище, место, где можно было бы провести ночь. Наверное, я задремал – на миг, как раз достаточно, чтобы невольно нажать на газ. Когда я открыл глаза, машина неслась слишком быстро. Я резко ударил по тормозам, но тяжелый автомобиль заскользил и перелетел через насыпь.
На долю секунды в лучах фар передо мной мелькнули густые ветви ели, отягощенные снегом. Потом – грохот и треск, меня выбросило через ветровое стекло, и дальше – темнота.
Когда я очнулся, мне сказали, что я нахожусь в больнице Инвертэя.
Теперь, сидя у себя дома с кошкой на коленях, я чуть не завопил от радости. Мой разум, расколотый надвое этим провалом в памяти, наконец-то исцелился. Жалел я только об одном: то полное поглощение женщиной, которого я достиг в мотеле, поглощение, казавшееся столь реальным и насущным, оказалось всего-навсего галлюцинацией человека, ударившегося головой о приборную доску. Жизнь медленно вытекала из тела в морозную ночь, и мозг распутывался, словно клубок нитей.
Я погладил Минни.
– Вот видишь, – сказал я кошке. – Всегда найдется рациональное объяснение – пусть не такое интересное, зато верное.
Минни зевнула.
Я допил скотч, сел за стол и закончил свой отчет. Потом я лег в постель.
На следующее утро после завтрака я передал блокнот Марии. Она присела на диван и начала читать.
Я страшно нервничал. Хотел было погладить Минни, но кошка была не в настроении и метнулась прочь, рассекая хвостом воздух. Я подравнивал тома на стеллажах, бродил из комнаты в комнату, целую вечность стоял перед окном, тупо уставившись на деревья в парке: их листья медленно умирали, задыхаясь под свинцовым небом.
Порой Мария вздыхала, отрывая взгляд от блокнота, задумывалась над прочитанным. Прошел час. Однажды она улыбнулась, и я догадался, что она читает о наших встречах в бухте на острове Святого Иуды. Я принес ей чашку кофе, и она стала пить, ни словом не поблагодарив меня. Два часа прошло. Мария добралась до последних страниц и читала все так же внимательно. Наверное, теперь – о том, как она возвратилась в мою жизнь.
Наконец она дочитала. Я снова стоял у книжных полок. Мария поднялась с дивана, подошла ко мне, обхватила меня руками.
– Спасибо, Эндрю! – сказала она. – Спасибо, что доверился мне.
Я сильно смутился.
– Что ж, теперь ты знаешь все мои тайны, – сказал я. – Правда, всем им грош цена…
Мария крепче прижалась ко мне.
– Грош цена? – негромко переспросила она. – Как ты можешь так говорить? Ты дорого заплатил за них.
И за эти слова я полюбил ее навеки.
Мария быстро перешла к делу. Мы вместе устроились на диване, и она засыпала меня вопросами – сотнями вопросов. В том числе ее интересовали кошмары: почему на меня обрушивается подобная пытка?
Но мне было очень неловко обсуждать с нею подобные веши. Писать – еще ничего, это уединенное занятие, общение с немой бумагой. Написанные слова я удерживал на расстоянии вытянутой руки, подальше от себя. Даже «я», писавший эти слова, был лишь росчерком пера, персонажем рассказа, это не был реальный «я», Эндрю Полмрак.
Но разговор – другое дело. Рот, формировавший слова, был моим ртом, мои голосовые связки произносили эти звуки, мой язык участвовал в акте, моя слюна. Устное слово было живым, было частью меня самого.
Но я уже слишком далеко зашел, а потому постарался быть до конца откровенным с Марией. Я отвечал на ее вопросы. Домик с башнями и Тристесса – что побуждало меня искать подобных приключений? А мой «сучёк» – Мария сказала, что эта часть не на шутку напугала ее, – был ли это еще один кошмар, кульминация всех страхов, через которые я прошел, все болезненные воспоминания, разом ополчившиеся на меня? А та женщина в номере мотеля – это описание, сказала Мария, растрогало ее: не правда ли, то был весьма позитивный опыт? Нельзя ли его приравнять к повторному рождению, новому шансу?