Страница 23 из 40
...Сколько же хороших людей на свете, снова думаю я, когда мы сидим в номере у адмирала Собесяка-Макса, вспоминаем старых друзей, выступаем на следующий день в Центральном доме литераторов в обществе ветеранов последней войны Андре
Стиля, Манолиса Глезоса и других прославленных героев Сопротивления.
На следующий день еще одна встреча. Адмирал Макс — Собесяк дарит мне свои книги, вышедшие в Польше: «Земля горит», «Бужаны», «Пшебраже», «Бригада «Грюнвальд»» и русское издание книги «Земля горит», написанное им в соавторстве с Ришардом Егоровым. В ответ я дарю сборник «Подвиг народа» с моим очерком «Удар на Сане», номер журнала «Огонек», где напечатан мой рассказ «За вашу и нашу вольность» — о подвиге польских военных моряков на Севере в дни войны.
И вот тут вспоминается мне сразу тот весенний вечер двадцатилетней давности, когда впервые из уст Галана я услышал имя Макса.
«Скажите, это было на самом деле? Вы рассказали Галану о той кровавой истории?..»
«...Конечно это было! А встретились мы впервые с Галаном в Киеве зимой 1944 года. Я прилетел из партизанского тыла к начальнику штаба партизанского движения генералу Тимофею Строкачу. А перед тем, как меня отправить, генерал Бегма подарил мне штатский костюм. Ну, я и надел его под польский мундир, чтобы не так холодно было лететь в «кукурузнике». В номере одной из киевских гостиниц, какой— сейчас не помню, нашел польского писателя Ежи Путрамента. У него был еще один человек — Ярослав Галан. Имени его я до этого еще не слышал. Обратил внимание на то, что он был худо одет. Сидим, разговариваем, Галан меня расспрашивает о жизни в партизанском тылу. Тут я и рассказал ему об этом случае, который увидел под Сарнами. Галан записывает мои слова в блокнотик, а я вижу слезы у него на глазах. Он мне и до этого понравился, а теперь еще больше. Понял я. что ему и горько и обидно, что такие выродки имеют какое-то отношение к украинскому народу, вернее, так страшно его предают».
«А наша встреча закончилась довольно странно,— оживляясь добавил адмирал.— Посмотрел я на Галана, на его обшарпанный вид и сказал:
«Можно вам сказать наедине несколько слов? Зайдем со мной в ванну!»
...Ни Путрамент, которого мы оставили одного, ни Галан, который пришел за мной, озадаченный, в ванну, не понимали, что стрельнуло мне в голову.
«Раздевайся, брате,— сказал я Галану, когда мы остались вдвоем.— Твои лахи уже ни до чего, а мне это убрання не нужно!»
С этими словами я снял мундир и сбросил потом с себя штатский костюм, который подарил мне генерал Бегма. Ярослав Галан сперва отказывался принять этот неожиданный подарок, а потом, когда я объяснил ему, что мы свои люди и нам этот «велькопанский цирлих-манирлих» в отношениях абсолютно ни к чему, разделся и сложил в кучу свою потрепанную на военных дорогах одежду. К счастью, у коридорной оказался утюжок. Она выгладила костюм Галану, он крепко пожал мне руку, сказал: «Вы хороший человек», и мы расстались друзьями...»
Эта бытовая история, услышанная из уст Собесяка, несколько отвлекла мои мысли от грустных воспоминаний о времени, когда кровавили нашу землю западные «культуртрегеры» с надписью «Готт мит у не» на немецких поясах и их распаленные ненавистью сообщники. Мне припомнилась первая встреча с Галаном, в редакции выходившей тогда во Львове польской партийной газеты «Червоны штандар». Я восстановил в памяти облик Ярослава Александровича в сером, слегка великоватом, но хорошо сшитом костюме, из-под которого выглядывала защитная гимнастерка. И еще я подумал о том, что не призывы к христианскому смирению и другим божьим благодатям, за кулисами которых пышно расцветала в годы оккупации старая заповедь «убий», а именно решительные действия честных, открытых, видящих будущее, таких людей, как Бринский, Собесяк, Ярослав Галан, сделали возможной нашу встречу в родной Москве в дни двадцатилетия Победы над гитлеровской Германией. И острой болью отозвалось в сердце сознание и сожаление о том, что Ярослава Галана нет с нами в эти дни.
Давно уже заросли будяками и чертополохом безыменные могилы всех этих черных, буй-туров, демьянов, орестов, чмилей, стахуров и Лукашевичей, которые, как говорит украинская пословица, пытались мотыгой замахиваться на солнце, идти против воли народа и исподтишка гуцульскими топориками убивать лучших его сыновей. Исчезло, кануло в Лету их пресловутое «подполье», и давно осыпались, прогнили последние схроны-бункеры, вырытые в лесах и оврагах, гробы для живых.
Жестоко ошибся презренный убийца, поповский выкормыш Илларий Лукашевич, докладывая своему фюреру Щепанскому под мостом у Гамалеевки, что писателя-атеиста Ярослава Галана нет.
Неправда! Он есть! Он жив! Он жив, как и его друг Степан Тудор. Галан с нами и сегодня, как бы ни хотели его видеть мертвым клерикалы и все враги коммунистического мировоззрения. Как и все настоящие, честные люди, вышедшие из народа, знавшие его извечные думы и чаяния, помогавшие ему идти к солнцу и сбивать преграды на своем пути, писатель Ярослав Галан и его книги не умрут никогда в памяти народной.
Рассказывая в одном из лучших своих памфлетов, «Сумерки чужих богов», о полном крахе многолетних вожделений митрополита Шептицкого, Ярослав Галан писал:
«Созванный в начале 1946 года собор униатского духовенства единодушно принял решение о полном разрыве с Римом и к тому же призвал верующих. Униатская церковь умерла год с лишним после смерти своего усерднейшего заступника — графа Шептицкого.
Это была смерть исключительно безболезненная; не было замечено ни одного случая «мученичества» или хотя бы даже протеста. Оказалось, что пациент скончался задолго до того, как была констатирована эта смертьI
Так бесславно погибла рожденная предательством и придуманная папством униатская церковь — один из авангардных отрядов Ватикана, служивший его захватническим целям покорения Востока».
Но у мертвой, еще заживо похоронившей себя церкви есть ее защитники и служители — живые мертвецы. Сбежав от народного возмездия на капиталистический Запад, они проклинают нас, грозят нам карой божьей и любыми способами стараются обелить покойного графа и его бесславное дело. Об одном из таких живых мертвецов — привидении из мюнхенских подвалов мы и расскажем сейчас...
«Соловьи» дальнего действия
Много пастырей божьих выпустил на стезю духовную Митрополит Андрей Шептицкий за долгие годы пребывания на командном пункте униатства — в своих палатах, расположенных на Свято-Юрской горе, во Львове.
Каких-нибудь кварталов шесть ниже его капитула, по улице Коперника, рядом с почтамтом, находилась главная кузница духовных кадров униатской церкви — Львовская духовная семинария. Краеугольный камень ее здания заложил некогда один из Габсбургов. Не только в села и города Галиции, Волыни, Закарпатья уезжали благословленные митрополитом ее выпускники — богословы, но и за океан, в далекую Канаду, в Бразилию, в Аргентину, в Соединенные Штаты Америки, повсюду, куда нужда и безземелье загнали тысячи украинских эмигрантов. И там, за океаном, их настигала черная тень крыльев питомцев Шептицкого.
Апологеты митрополита в предисловии к «Альманаху украинских католических богословов», выпущенному еще в 1934 году, вдохновенно писали:
«Львовская духовная семинария — это орлиное гнездо; из него один за другим бесконечно вылетали и вылетают орлы, что в полете в поднебесье увлекали и увлекают за собой народные ряды. Наша семинария — конструктивная единица, которая трудом многих поколений своих воспитанников вырвала нацию из сумерек и создала авангард, о который сто пятьдесят лет разбивались стремления всех враждебных сил».
Красиво сказано, не правда ли? Много тумана, выспренних фраз. Мы же скажем, что из этого, как назвали его богословы, орлиного гнезда вылетали, скорее, черные вороны мракобесия и модернизированные гитлеровские соловьи. Читатель, пожалуй, может усомниться в таком определении.