Ночные птицы. Памфлеты

Видя растущую угрозу революции, прелат Лотти держит своих приближенных в курсе последних событий на Востоке. Изредка, прерывая бесстрастное изложение событий, отец Лотти дает волю своим чувствам и мысленно корректирует издалека действия Временного правительства. Как хотел бы он и весь апостольский престол, чтобы действия эти были умнее, решительнее и погасили бы пламя революционного пожара, прежде всего угрожающее всем богам на свете, а значит, сытому, «святому ремеслу». И, описывая июльские события 1917 года в Петрограде, прелат Лотти заявляет: «Неразумно и неостроумно апеллировать к массам в деле борьбы с большевизмом. Только железная, твердая рука сломит упрямство и силу этой партии. Но искать эту руку надо за народными низами... Следует помнить, что все средства разрешены в борьбе против большевиков, кроме комических! А какое впечатление мог оказать на массы Церетели, когда называл большевиков... предателями революции?»

В этих словах Лотти звучит уже скрытое раздражение по поводу того, что все разворачивается иначе, чем бы хотелось Ватикану. В этих словах слышен уже призыв к вооруженной интервенции против России, призыв к тому, чтобы силой штыков иностранных армий набросить на плечи восставшему народу старое ярмо угнетения.

...Присутствуя на занятиях в доме «пропаганды», у прелата Лотти, Михаил Сойка видит, как, словно падающие листки календаря, мелькают перед глазами новые даты, события. Он чувствует, что время работает против папства, против его, Сойкиного ремесла, и страстно желает одного: «Ударить по бунтовщикам беспощадно, насмерть ударить!..»

Но отзвук июльских расстрелов на улицах Петрограда, услышанный в доме «пропаганды», не меняет положения к лучшему, а, наоборот, усиливает рост революционных настроений среди трудящихся, и вдруг над улицами старого Рима взлетает знакомое, огненное имя:

— Еввива Ленин! Да здравствует Ленин!

И когда Великая Октябрьская революция стала уже совершившимся фактом, прелат Лотти доверительно сообщает Михаилу Сойке:

«В последней неделе ноября наша тайная миссия выезжает на восток Европы, группа молодых избранников, которые проведут некоторое время в огне русской революции. Будут они там глазами и ушами святого Рима, будут внушать населению мысли, которые послужат интересам святого престола нашего на просторах великой державы еретиков». И прелат предлагает Сойке выехать в числе избранных им членов тайной миссии. Однако, хотя монсеньор Д’Есте в свое время советовал: «Не отказывайте ни в чем отцу Лотти», Михаил Сойка на следующий день, после раздумья, твердо говорит прелату «нет». Степан Тудор мастерски показывает причины, которые побудили Сойку отказаться от почетной миссии: «Пусть благословенны будут универсальные задачи церкви перед лицом революции, пусть цветут и завершаются самые лучшие замыслы Рима против коммуны... Но, если хотя бы один из них может разорвать сердечную привязанность его, Сойки, с родными поместьями, если хоть один клинышек сойковской земли должен пропасть... о, тогда он начхать хотел на все универсальные задачи и замыслы». Правда, Сойка не раскрывает столь цинично ход своих мыслей перед прелатом. Но он предлагает ему свой метод: «Лишить коммунизм его универсального характера, провозгласить и сделать его локальным московским плодом, общественным преступлением, которое выросло из варварского духа азиатчины. Заблокировать большевизм в его теперешних недрах, перекопать все возможные пути его расширения на другие страны, на соседние прежде всего». В этих словах выражена главная идея создания «санитарного» кордона против большевизма (термин, который сегодня уже так устарел!).

И отец Сойка предлагает себя в качестве прямого участника «идейной блокады большевизма». Он рассуждает практически, по-кулацки, так же, как рассуждали в бывшем польском государстве Пилсудского тысячи подобных ему выучеников коллегий Ватикана:

«В соседних с Россией государствах должны найтись самые преданные, наиболее подготовленные молодые силы католицизма; в провинциях, где идет непосредственное столкновение с большевистскими идеями («Колдубы, мои Колдубы!»), там, в тамошних народных низах, в доверчивых сердцах должен быть сооружен надежный барьер против большевистской заразы, защита прочной, непоколебимой веры!» Иначе говоря, в беседе с прелатом Лотти отец Сойка высказал мысль, которую повторил двенадцать лет спустя, приветствуя католический конгресс, министр труда Соединенных Штатов Америки, называя католическую церковь «алмазной плотиной против коммунизма».

И прелат Лотти, и дом «пропаганды» соглашаются с желанием Сойки: «Тем хочу служить богу среди подольских крестьян, моих земляков на границе России, в самой народной массе, для защиты ее, для бога и святой церкви!»... И для создания «санитарного» кордона против большевизма! — добавим мы от себя. Отец Михаил Сойка охотно снова подчиняется юрисдикции митрополита Шептицкого, едет в подольские села, и вся его дальнейшая деятельность помогает создавать вот именно этот самый пресловутый «санитарный» кордон против большевизма. Здесь, при выполнении этой задачи деятельность отца Сойки и ему подобных сюзеренов митрополита — соек в черных реверендах удивительно гармонично сочетается с политическими функциями буржуазной Польши Пилсудского. Сойка помогает польским «осадникам», сыщикам «полиции панствовой» и «тайнякам» из второго разведывательного отдела польского генерального штаба создавать на восточных окраинах Польши прочный барьер против идей большевизма. Он делает это очень охотно, ибо знает, что «коммуна — смерть для сойковщины!» А поэтому «да будет бог!»

...Так, постепенно, мы проникаем в сокровенные мысли отца Сойки и в его циничные рассуждения. Что такое бог? Это для Сойки значило: что с ним можно сделать? Или точнее: сколько это даст выраженного в единицах гектаров, либо центнеров, либо звонкой монеты?

Сойка ежечасно, по любому поводу глумился над богом, которому служил, как, вне всякого сомнения, это делали исподтишка такие же служители культа, познавшие все тонкости своего ремесла, всю кухню одурманивания трудящихся. И, совершая таинство евхаристии, Сойка не случайно вспоминает при этом слова Вольтера: «Это культ, в котором самый главный религиозный акт заключается в том, чтобы поедать собственного бога».

Отец Сойка ненавидит «божьих партачей» — тех священников, которые не могут выжать из своего ремесла все, что нужно для обмана трудящихся. Сам он старается каждое свое богослужение сопровождать множеством внешних эффектов, которые способны усилить его влияние среди верующих. Когда же театральность религиозной обрядности и вся показная страстность его богослужений не помогают, когда ненавистная ему «коммуна» все же просачивается в его приход, он не прочь прибегнуть к помощи полиции и жандармов. Он, греко-униатский священник, обращается к помощи карательных органов того самого государства, которое, если на минуту поверить некоторым бывшим униатам, якобы «яростно преследовало греко-униатсную церковь».

Очень показательным является то обстоятельство, что ревностные греко-католики чины украинской полиции изъяли из романа Степана Тудора как раз те страницы романа, в которых рассказывалось о деловых отношениях отца Сойки с представителями полуфашистского польского государства. Однако из сохранившегося эпизода, в котором повествуется о разговоре польского старосты с отцом Сойкой, можно сделать вывод, что польские чиновники отнюдь не считали греко-униатский клир таким злом, как это пытаются доказать сейчас с довольно большим опозданием зарубежные адвокаты униатства.

«Никто из нас,— говорит староста, примиряя Сойку с референтом полиции,— не думает отрицать огромной и незаменимой роли церкви в борьбе с разными антиобщественными направлениями. В первую очередь, подчеркиваю это, никто из подчиненных мне функционеров не отрицает. Думаю, что это мое замечание будет для отца-помещика достаточным оправданием того недоразумения, которое здесь случайно произошло. Что же касается самого случая на Коссовой горе...