Формула яда

Оставалось заложить в машинку бумагу и перепечатать.

В прихожей раздался звонок.

Из кухни к двери подошла Евстафия Довгун, спросила:

— Кто там?

— Мы до писателя! Он дома?

Услышав знакомый голос Иллария, женщина открыла.

— Дома, дома,— и пропустила Лукашевича и Стефко (он же Стахур) в прихожую.

На пороге комнаты, в которой он работал, появился Галан в пижаме и в комнатных туфлях. Радостный оттого, что статья закончена, сказал приветливо:

— А, это вы, хлопцы? Заходите...

Посетители вошли. Илларий сел на предложенный ему стул справа от писателя, а Стахур задержался сзади.

— Снова неприятности у нас в институте,— поспешно заговорил Илларий.

— Какие именно? — спросил Галан и задумался.

Лукашевич подмигнул Стахуру. Мгновенно тот выхватил из-за пояса топор и стал наносить им удары по голове писателя. Сразу же потеряв сознание, Галан повалился на пол. Услышав стук в соседней комнате — это Довгун начала уборку кабинета,— Илларий бросился туда.

Вот что показала впоследствии на суде Евстафия Довгун:

— Ко мне с пистолетом в руках подбежал Лукашевич и, приказав молчать, отвел меня от окна к дивану, стоявшему возле печки. Вслед за Лукашевичем в кабинет вбежал Стахур. Он оторвал от телефонного аппарата шнур, которым бандиты вдвоем связали мне ноги и руки. Лукашевич увидел на диване носок жены Галана, заткнул мне этим носком рот. Затем открыл ящик письменного стола, на котором стоял телефонный аппарат, порылся в ящике и что-то оттуда взял.

Когда мне завязывали рот, у двери кто-то позвонил. Лукашевич и Стахур насторожились, начали торопиться. Когда они уже собрались, Лукашевич строго меня предупредил, чтобы я не кричала, и в течение часа из квартиры не выходила, и никому о них не говорила, иначе буду убита. Как только они ушли, я начала ворочаться, двигать ногами. Мне удалось освободить от шнура ноги и вынуть изо рта носок. Выбежав в переднюю, через открытую дверь, ведущую в рабочий кабинет писателя, я увидела там на полу окровавленного Галана. После этого я выбегаю в коридор и, спускаясь по лестнице, начинаю кричать...

Уже совсем стемнело, когда оба бандита вышли на условленное заранее место встречи со Щепанским. То была западная окраина леса, близ села Жидятичи, Брюховицкого района, со стороны Киевского шоссе. Около железнодорожного моста они притаились в кустах. Немного погодя из-под моста появилась фигура, едва различимая в темноте. Щепанский дважды прокричал вороном, и только после этого все трое сошлись.

Роман Щепанский спросил:

— Ну как?

— Все в порядке! Вот это забрали в столе,— Илларий протянул Щепанскому завернутые в платок предметы.

— Що це таке?

— Медали. Партизанские... И ордена.

— Ну, добре, хлопцы!—пожимая руки убийцам, сказал Щепанский.— Доложу о вас наверх. Слава о вас до закордону дойдет. До Мюнхена и до самой Америки. Тебя, Стефко, я беру в свою «боевку». То было твое последнее испытание. Сидайте, хлопцы, поговорим, что делать дальше...

Такова лишь часть подробностей страшного злодеяния, вскрытых во время следствия и суда.

Но прежде чем выяснились все эти подробности, прежде чем были изловлены главные виновники убийства и их пособники, понадобились годы напряженной сложной работы чекистов, размотавших запутанный клубок. И тогда перед всеми присутствовавшими на суде предстал облик того изуверского мира, в единоборство с которым смело вступил Ярослав Галан еще в конце двадцатых годов, когда он жил в буржуазном польском государстве.

Первой, кто сообщил тетке Иллария Марии Лукашевич об убийстве Галана, была уже упоминавшаяся ранее Ольга Дучиминская. Дальняя родственница Лукашевичей, эта вежливая пожилая дама после освобождения Львова Советской Армией регулярно посещала писательские собрания, сетовала, как ей трудно жилось при гитлеровцах, рассказывала, какие зверства чинили они и их пособники — бандеровцы. Многие из нас, кто общался с Дучиминской на этих собраниях, знали, что в прошлом она печаталась в разных националистических изданиях, а также оставила след своего сотрудничества с украинскими националистами во время немецкой оккупации, опубликовав в продажной, издававшейся на немецкие марки газетки «Льв!всыб в|<гп»два-три слезливых рассказика. Один из них — «Рождественская сказка» — Дучиминская читала даже вслух всему семейству Лукашевичей, приехав к ним в гости в село Сороки Львовские.

Зная о националистическом прошлом Ольги Дучиминской, и Ярослав Галан, и его друг Петро Козланюк, и другие видные писатели, жившие и работавшие во Львове, все же склонны были простить литератору ее старые грехи. Думалось, что террор фашистской оккупации открыл и ей глаза на то, к чему привело галицийских интеллигентов ее толка многолетнее равнение на капиталистический Запад.

Однако Дучиминская оказалась человеком с двойным дном, как и ее воспитанники — братья Лукашевичи. По их просьбе она доставала нужную литературу для националистического подполья, и, когда вожаки подполья пожелали встретиться с ней, она охотно согласилась.

В августе 1949 года Илларий Лукашевич привез Дучиминскую на подводе в дом своего отца в селе Сороки Львовские, где ее уже ожидали двое — Иван Гринчишин, завербовавший Иллария в ОУН, еще когда тот учился в семинарии, и «Евген», начальник Романа Щепанского. Его Гринчишин именовал очень почтительно: «друже провиднык».

Встреча длилась более восьми часов. Как подтвердила Дучиминская на суде, главари подполья упрекали ее в том, что «она и ряд других писателей, выступавших ранее в печати с произведениями националистического характера, в настоящее время отошли от этого и, работая в советских учреждениях, оказывают помощь советской власти». Затем Евген приказал Илларию, чтобы он и его брат Александр передавали ему лично все, что будет писать для подпольных изданий Дучиминская.

Вот почему так заволновалась она, узнав еще днем 24 октября, что случилось с Галаном, возвращаясь с работы, из Этнографического музея, и не пошла домой, а засеменила нервными шажками по Ризьбярской улице к тетке Лукашевичей.

— Беда, Марийко,— сказала она, заходя в квартиру.— Забили Галана! Надо, чтобы наши хлопцы были очень осторожны..

И Мария Лукашевич тотчас едет в Сороки Львовские и предупреждает «пан отца» Дениса Лукашевича, чтобы он был начеку.

Предательская роль Дучиминской, соучастницы в подготовке убийства Галана, лишний раз показала, до чего в моральном падении может докатиться литератор, став на путь двурушничества, всячески пользуясь благами, которые давала советская власть, но меньше всего думая о том, чтобы принести пользу советской власти.

Дучиминская стала представительницей той группы литераторов, служивших врагам Украины, и в том числе Гитлеру, которых Галан заклеймил кличкой «мамелюки».

«Настало время, и кончилась «пригодонька щаслыва»,— писал он после освобождения Львова,— вот уже проходит год, как мамелюки потянулись в хвосте разбитой гитлеровской армии. Эго уже не эмиграция. Кто же в освобожденной Европе даст приют этим верным денщикам немецкого разбойника! Нет, это значительно хуже: беспрерывные скитания из угла в угол, из-под одной хаты к другой, и так — до кончины под чьим-то порогом. Морально они уже давно умерли. Еще год назад мамелюки сновали по Львову, сюсюкали, болтали, похихикивали, декламировали и писали — писали без конца и меры, а сегодня никто доподлинно не вспомнит о них теплым словом. Забыли их, забыли их писанину. Из бандеровского живодера не сделать героя, из «трезуба» лиры не сделаешь...»

Дело Иллария Лукашевича и его сообщников слушал военный трибунал Прикарпатского военного округа. На суде был зачитан страшный документ — акт судебно-медицинской экспертизы.

«Смерть Ярослава Галана наступила от одиннадцати рубленых ран головы, сопровождающихся нарушением целости костей черепа и повреждением правого большого полушария мозга и мозжечка... Десять из указанных ран, каждая в отдельности, являлись смертельными, и лишь одна рана в области левого теменного бугра захватывала только мягкие ткани... Удары убийцей были нанесены Га-лану сзади...»