Формула яда

— Какие коллеги?

— Ну, из гестапо. Из СД. Из криминальполиции...

Был пасмурный, душный вечер. К ресторану «Пекелко» подъезжали машины. Расфранченные гости, выходя из машин, поглядывали на заволоченное черными тучами, мрачное небо, озаряемое за аэродромом Скнилов быстрыми зарницами — предвестниками близкой грозы.

Неоновый бес с вилами у входа синей стеклянной рукой приглашал гостей в «преисподнюю». Гости проходили, подавая приглашения швейцару в золоченой ливрее.

Тот внимательно вчитывался в них и распахивал решетчатые двери. Лестница круто спускалась вниз. По бокам ее, на стенах, были намалеваны пьяные грешники в аду.

Из длинного черного лимузина «майбах» вышел виновник торжества Альфред Дитц, ведя под руку свою любовницу, светловолосую Лили фон Эбенгард. Спустя некоторое время к подъезду ресторана подкатил фаэтон на дутых резиновых шинах. С его подножки соскочил человек, похожий на Гудим-Левковича, одетый в его несколько старомодный костюм и котелок-мелоник.

Оглянувшись и дав вознице знак, чтобы тот задержался, новый гость подошел к швейцару и показал конверт с приглашением.

— Я секретарь адвоката Гудим-Левковича. Мой шеф — давний друг господина штурмбанфюрера Дитца, к сожалению, внезапно уехал к больной жене в Перемышль и не может присутствовать на сегодняшнем торжестве. Он написал письмо с поздравлениями и извинениями господину Дитцу и передает ему маленький подарок ко дню рождения. Отнесите, будьте добры, этот пакет господину Дитцу! А это вам за услуги! — посетитель протянул швейцару сто — не оккупационных, нет, настоящих имперских марок, имеющих хождение по всей Германии, и тяжелую коробку довоенного еще шоколада фабрики «Бранка», перевязанную атласной лентой.

Дитц был сладкоежкой, и такой подарок, по всей вероятности, должен был доставить ему большое удовольствие.

Швейцар, скользнув взглядом по денежной купюре, небрежно опустил ее в боковой карман ливреи и, оглянувшись, поманил к себе солдата, стоящего за дверью. Это был шофер Дитца.

«Секретарь» адвоката, убедившись, что коробка с письмом передана по назначению, вежливо приподнял мелоник и, усевшись на пахнущее кожей мягкое сиденье фаэтона, тронул палочкой спину возницы.

Это были Садаклий и Эмиль Леже.

...Под низкими сводами зала ресторана «Пекелко» в костюмах чертей, затянутые в тугие черные трико, фордансерки (девушки для танцев) танцевали под звуки джаз-оркестра. Шофер Дитца, приблизившись к столу шефа, щелкнув каблуками, вручил ему подарок от «адвоката» и письмо.

— Что это такое, Альфред? — ревниво спросила Лили.

— Подарок от старого комбатанта,— пробормотал Дитц, читая письмо, написанное рукой Гудим-Левковича.— Обаятельный человек, анекдотчик и оказывает нам неоценимые услуги. Ну, скажи на милость, кто бы мог достать во Львове такой шоколад? А он достал! «Бран-ка» — ты понимаешь, что это значит? Отличный шоколад! Предвоенный!

— Дай-ка попробую,— попросила Лили Эбенгард.

— Возьми, пожалуйста,— Дитц, пододвинув ей сюрпризную коробку, стал разливать по рюмкам желтый аирконьяк.

Лили развязала атласную ленту и только стала приподнимать крышку коробки, как сильный взрыв наполнил дымом и огнем ресторан «Пекелко». Штурмбанфюрер рухнул окровавленным лицом на скатерть, засыпанную осколками стекла и сразу почерневшую от взрывчатки, а его светловолосая подруга медленно сползла под стол.

«Сюрпризная коробка», изготовленная в партизанском подполье, сработала безотказно.

Да, Эмиль Леже не зря хвастал познаниями в саперном деле: он изучил его еще в иностранном легионе в Северной Африке.

...Первые тяжелые капли дождя упали на мелоник Садаклия, когда он вместе с Леже уже был в монастырском саду. Синяя молния, ударившая где-то рядом, вслед за раскатом грома, осветила подходы к потайному лазу в подземелье. Едва Садаклий и Леже проникли туда, как густые косые потоки дождя, смешанного с градом, обрушились на кроны буков и ясеней, заливая все вокруг.

Давно уже не помнили старожилы Львова подобной грозы. Не только бетонный канал, в котором протекало главное русло Полтвы, но даже все коллекторы в нагорной части города сразу наполнились глинистой, шумной грозовой водой. Смешанная с нечистотами, разливающаяся озерами возле решеток канализации, вода быстро потащила вниз, к Замарстинову, сброшенный в люк под собором святого Юра труп расстрелянного по приговору подземного партизанского трибунала предателя и агента гестапо адвоката Гудим-Левковича.

В конце июля 1944 года львовяне встречали первые советские танки.

Когда засыпанные цветами тяжелые «тридцатьчетверки», гулко грохоча над каналами Львова, проносились через предместье к Стрыйскому шоссе, Садаклий и Журженко— оба в военной форме — ехали на запыленном «газике» по улице Двадцать девятого листопада.

Под колесами «газика» похрустывало битое оконное стекло, засыпавшее улицу. Машина проскочила мимо полуобгоревшей виллы «Франзувка», где некогда орудовал под видом советника по делам переселения немецкий разведчик Альфред Дитц, и, скрипнув тормозами, остановилась у Кульпарковской психиатрической лечебницы.

Садаклий и Журженко выпрыгнули из машины и застучали в железные ворота лечебницы. На стук из дежурки выбежали рослые санитары в белом.

— Священник есть у вас?.. Ставничий? — задыхаясь спросил Садаклий.

— Есть, пане товарищу,— сторожко озираясь, прошептал один из санитаров.

— Давайте его сюда! Быстро! — приказал Садаклий.

— Да побойтесь бога, товарищ. Он же психический... Сам митрополит опекуется им! — пробормотал санитар.

Садаклий выразительно похлопал по кобуре пистолета.

— Я знаю, какой он психический. Быстрее, ну!

Угроза подействовала. Через несколько минут санитары вывели на улицу худого, заросшего, седого Ставничего в длинной коломянковой рубашке. В руках у него был маленький сверток.

Журженко шагнул навстречу Ставничему и, набросив на его острые плечи свою шинель, сказал:

— Здравствуйте, батюшка!

Ставничий, ошеломленный, испуганный, смотрел на советских офицеров в не виданных им еще погонах, но, узнав своего бывшего квартиранта, воскликнул:

— Боже... Иван Тихонович!

Офицеры осторожно подсадили закутанного в шинель старика на переднее сиденье и повезли его в больницу на улицу Пиаров, где некогда лежал раненый Журженко...

...Прошло три месяца... В тот день, когда окруженный придворными врачами митрополит и граф Андрей Шептицкий умирал в своей спальне, по всему Львову запылали свечи. Но не в память и не во здравие владыки.

И поныне в западных областях Украины, в Польшей Чехословакии родные и близкие торжественно отмечают день поминовения мертвых — первого ноября. В этот день кладбища переполнены народом, и только на могилках безвестных, одиноких людей не пылают свечи, не белеют положенные заботливыми руками близких последние осенние цветы — хризантемы и астры.

День поминовения мертвых — задушки — во Львове в последнюю военную осень был особым и на всю жизнь запомнился мне.

Колеблемые ветром огоньки свечей можно было видеть вечером не только на кладбищах, но и по всему городу в тех местах, где гитлеровцы пролили человеческую кровь.

Эти желтоватые огоньки заставляли сжиматься сердце от боли и гнева к фашизму. Огни свечей как бы прочерчивали багровым пунктиром в сознании населения весь тот ужас, что довелось ему пережить в годы немецкого владычества. Ведь больше полумиллиона мирных, неповинных жителей одного только Львова было уничтожено за тридцать семь месяцев немецкой оккупации палачами, у которых на поясных пряжках красовалась надпись: «С нами бог!»

В тот вечер уже выписанный из больницы и немного окрепший Ставничий пришел на Гору казни вместе с демобилизованным и возвратившимся на мирную работу в Водоканалтрест Журженко.

Виселицы уже давно были спилены на дрова жителями соседних улиц, и только черные пеньки обозначали места, где они некогда стояли.