Страница 18 из 64
Оказывается, живя под крышей палат митрополита, в одной из уютных, тихих комнат, пропахших запахом ладана и мирра, попивая вино из богатых подвалов Шептицкого, Ганс Кох готовил и планировал здесь в первых числах июля 1941 года убийство выдающихся представителей львовской интеллигенции. Как стало впоследствии известно, в ночь с 3-го на 4 июля 1941 года 36 человек из числа львовской профессуры были арестованы эйн-затцгруппой, офицерами немецкой разведки и нахтигальцами и зверски расстреляны эсэсовцами в лощине близ Вулецкой улицы. Это все мы знали, но не знали до сих пор, что списки намеченных к расстрелу ученых до того, как свершилось это ужасное преступление, составленные агентурой ОУН, побывали на письменном столе у Коха в покоях митрополита. Сам Шептицкий отлично знал многих обреченных. Особенно хорошо ему были знакомы медики — профессор и академик Роман Ренцкий, профессор и академик-стоматолог Антон Цешинский, терапевт Ян Грек, хирург Тадеуш Островский, профессор-педиатр Станислав Прогульский и многие другие. Все они были римо-католиками; паствой того самого папы римского Пия XII, которому подчинялся и Шептицкий. Многие из них постоянно лечили дряхлого, болезненного митрополита, а его гость и старый знакомый Ганс Кох спланировал и осуществил их истребление. Что еще можно добавить к этому чудовищному факту!
До того, как было осуществлено это злодеяние, мы увидели гауптмана Ганса Коха в несколько иной роли, диплом этической.
Когда я возвращался со Святоюрской горы к себе, на Замарстинов, мне навстречу попался отец Роман Лу-кань, монах-василианин, известный во Львове своими исследованиями о первопечатнике Иване Федорове и, кстати сказать, очень загадочно погибший под колесами немецкого грузовика в одну из «круглых» дат смерти первопечатника. От него я узнал, что в город на машинах вермахта приехали вместе с немецкой армией вожаки ОУН Евген Врецьона, Ярослав Стецько-Карбович, Мы-кола Лебидь, Лопатинский и другие националисты. Роман Лукань сказал мне, что вечером в здании бывшей «Просвiтi» на площади Рынок созывается какое-то весьма важное собрание, на котором обязательно должны присутствовать все украинские интеллигенты, особенно те из них, кто служил в УГА. Тут же Роман Лукань добавил, что неявка на собрание может повлечь за собой последствия очень печальные, потому что оккупационные власти шутить не будут и всякого более-менее заметного в городе украинского интеллигента, который попытается отлынивать от сотрудничества с новой администрацией и вести «свою политику», возьмут сразу на заметку. В свою очередь, заметил Лукань, появление на этом собрании каждого человека, кто сотрудничал с большевиками, будет служить для него как бы индульгенцией, доказательством того, что это сотрудничество было вынужденным, неискренним, временным.
Должен откровенно сказать, как только мы расстались с василианином, я подумал: «Какого дьявола я тебя встретил? Уж лучше бы я не знал ничего об этом собрании». Мне хотелось выждать, осмотреться, а потом принимать какие-либо решения. Каюсь, я попросту перепугался. Должно быть, отсутствие стойкости в нужную минуту вызвано было долгим пребыванием «в наймах у сусцив» (в найме у польской шляхты). И, движимый чувством предосторожности, опасаясь, как бы этот иезуит-василианин сам первый не сообщил о моем отсутствии, я, едва стало смеркаться, двинулся к центру города. Возле Кафедры встречаю Осипа Бондаровича (который вскоре стал редактором продажной газетки «Львiвськi Biстi»). До того знаком я был с ним шапочно, но в этот вечер он держал себя как мой старый приятель. Взял меня под руку и торжественным тоном, не свойственным тону Бондаровича, какого я знал, промолвил:
— Пане меценасе! Пойдем со мною. Вы будете участником «Нацiональнiх збopiв», исторического события в жизни Украины.
Когда я стал отнекиваться, говоря, что я, мол, незаметный человек, всегда стоящий в стороне от политики, Бондарович энергично возразил:
— То было раньше, а ныне, в час нового «Великого зриву», каждый, в ком бьется украинское сердце, не имеет права стоять в стороне.
В маленьких полутемных комнатах «Просвiти» какие-то старушки зажигали свечи. На стульях сидели адвокаты, священники, учителя гимназий и другие интеллигенты; многих из них я знал. Все же собралось не более ста человек. Большинство присутствующих держались сдержанно, с опаской. Они переглядывались, молчали да покряхтывали. Выделялся своей окладистой бородой представитель митрополита Шептицкого, ректор духовной семинарии, митрат отец Иосиф Слипый. Он чувствовал себя очень уверенно и о чем-то громко разговаривал с адвокатом Костем Панькивским, бывшим усусусом. Видно было, что Иосиф Слипый упивается значительностью переживаемого момента: наконец-то он сможет послать своих воспитанников, священников грекокатолической церкви, вслед за наступающей гитлеровской армией, на восток, и дальше — к берегам Тихого океана, с миссией утверждать на огромных просторах Советского Союза власть Ватикана и папы римского, т. е. осуществлять давнюю мечту католической церкви. Всегда нагловатый, не по уму самоуверенный, в этот вечер, при тусклом свете свечей, Слипый выглядел триумфатором. Несколько иначе выглядел он ровно через два года, после разгрома немцев под Сталинградом. Его сосед по столу на банкете, устроенном в бывшей столовой воеводства в честь приезда генерал-губернатора Ганса Франка, рассказывал такой эпизод: когда после окончания банкета гости стали подыматься из-за стола, архиепископ Слипый оглянулся и, схватив лежавшую у его прибора карточку с его именем (такие карточки раскладывались, чтобы каждый приглашенный знал, где ему сидеть), воровато опустил ее в карман реверенды, боясь оставлять для потомства такую улику...
...Шушуканье, тихие разговоры, поглядывания на часы продолжались слишком долго. Каждый побаивался, как-то он вернется домой: оккупанты ввели уже свои полицейский час, после девяти вечера нельзя было появляться на улицах.
Наконец открылась дверь и в комнату, сопровождаемый группой националистов, вошел представитель Степана Бандеры и будущий председатель правительства «самостийной Украины» Ярослав Стецько-Карбович. Любой человек, который до этого никогда не видел этого недоучившегося тернопольского гимназиста, уже по одному его внешнему виду и по манере держаться смог бы безошибочно определить, что самозваный премьер не только позер, но и ничтожество. Был теплый июньский вечер, а он, чтобы подчеркнуть свою близость к немецким оккупантам, вырядился без всякой к тому необходимости в немецкий военный дождевик, да еще вдобавок, строго следуя гитлеровской моде, поднял воротник.
На его сером, невыразительном лице с красным носом, признаком приверженности к спиртным напиткам, освещаемом отблеском свечей, отражалось волнение. То и дело оглядываясь на пришедшего с ним вместе гауптмана абвера Ганса Коха, Стецько-Карбович тихим, срывающимся голосом, до того невнятно, что люди, сидевшие в соседней комнате, не могли разобрать ни одного слова, стал читать «акт» ОУН о «создании самостийной Украинской державы» и о признании фашистами ее «правительства». Впечатление от речи Стецько было жалкое. Этот «премьер» в немецком плаще ни своим видом, ни бессвязной болтовней не мог импонировать даже самым ярым сторонникам украинского национализма из представителей старшего поколения львовян. Если они его и слушали и дальше принимали участие в этой комедии, то только потому, что каждый понимал — за Стецько стоит другая, главная сила, которая за непослушание и оппозицию по головке не погладит. Этой силой был абвер — немецкая военная разведка. Представитель абвера Кох также выступал на этой церемонии. Его речь была жесткой и развеяла иллюзии, еще бывшие у иных, и опровергала она многое из того, что наболтал Стецько. Кох сказал дословно следующее: «Война не закончена, и надо со всеми политическими прожектами ждать разрешения фюрера». Тоном прусского фельдфебеля, не знающего отказа, он требовал от присутствующих, чтобы они работали на пользу рейха и всеми силами помогали гитлеровской армии. Любопытнее всего, что ни о какой «самостийной» Украине Ганс Кох и не заикнулся. Однако это не помешало многим националистским писакам, Бондаровичу например, ликовать потом по поводу того, что «присутствующие были счастливы, видя в зале бывшего сотника УГА, офицера Великой Германии Ганса Коха».