Место на земле

Я тоже очень любил ее. А еще я любил смоквы и беседку, где играл оркестр. Ради этих моих привязанностей я начал даже обманывать родителей. Однажды я притворился больным, чтобы не ходить в школу, а дождаться, когда пройдет оркестр. Отец больно отодрал меня за ухо, сказав при этом: «Если будешь лениться, я отошлю тебя к дяде, в другой город».

Моя мать всегда была занята. Она разводила кур. Целыми днями она просиживала перед гнездами своих наседок, разговаривала с ними, скликала их по именам и очень радовалась, когда они сбегались на ее зов. Она и не подозревала, что творилось в моем сердце, не знала, что я часто убегал из школы специально для того, чтобы дождаться, когда оркестр пройдет мимо лавки Хабиба. Как только Абу ас-Сауд-эфенди подходил к этому месту, я выбегал вперед и передавал ему записку от Ратибы.

А с каким нетерпением я всегда ждал часа, когда оркестр должен был пройти мимо нашего дома, как любил я смотреть на человека, который шел впереди музыкантов! Он размахивал своей палочкой, он поднимал и опускал ее, он подбрасывал ее высоко вверх и ловил ее с легкостью. Я пробовал подражать ему, демонстрируя свое искусство перед Ратибой. Она всегда смеялась, обнажая зубы, красивые, как жемчуг.

А как часто я бегал в сад, в беседку, где играл оркестр! Передав очередное письмо офицеру, я возвращался к Ратибе, прыгая от радости. Она непременно целовала меня и говорила при этом: «Если ты кому-нибудь скажешь!.. Смотри, я поссорюсь с тобой!» Но разве мог я поссориться с Ратибой!..

Помню, однажды у нее заболело горло. Она лежала в кровати, зарывшись черноволосой головой в вышитую подушку. Мне была видна только ее шея, белая, как слоновая кость, и нежная слабая рука поверх одеяла. Я очень беспокоился за нее и никак не мог уснуть в ту ночь. Отец подходил ко мне, клал руку на мой лоб и шептал молитву. А я все думал: «Вдруг Ратиба умрет? Настанет утро, но она не встанет, не заговорит, не засмеется…» Это были тяжелые минуты.

Есть у меня и другое, радостное, воспоминание. Однажды, когда после полудня по нашей улице, подпрыгивая на камнях, проехала поливочная машина, а вслед за ней пробежали босоногие ребятишки, я вышел на угол, чтобы дождаться оркестра. Как всегда, я еще издали увидел пыль, которую поднимали ноги шагающих музыкантов. Абу ас-Сауд-эфенди был одет в белый китель с блестящими, золотыми пуговицами и в черные брюки с красными лампасами. Он, как всегда, ловко жонглировал своей палочкой, вращая ее между пальцами, бросая и подхватывая ее на лету. Трубач, по имени Нахаси, вовсю раздувал щеки, поднимая свою трубу к небу, барабанщик изо всех сил бил в барабан… А я шагал впереди оркестра, надеясь, что Абу ас-Сауд-эфенди остановится перед окном Ратибы и она увидит его и меня рядом с ним. И вот оркестр уже возле нашего дома. Вдруг музыканты замедлили шаг и остановились прямо под окном Ратибы. Они играли специально для нее, а наш герой прохаживался перед своим оркестром, великолепно дирижируя и то и дело подбрасывая вверх свою палочку. Потом дирижер взял из моих рук письмо, оркестр двинулся дальше, и вскоре его музыка уже слышалась в городском саду.

В те дни с Ратибой и с дирижером оркестра были связаны самые большие мои радости — ведь я был посредником между ними.

Ратиба очень любила свою «Шапку любви». Она всячески ухаживала за этим деревом, на которое раньше никто не обращал внимания, поливала его и собирала опавшие плоды, будто драгоценные камни. Потом она отдыхала на скамейке под деревом и пела. А я играл неподалеку, строил себе игрушечный дом из веток и листьев и смотрел на ее бархатное платье, на ее белые руки…

Однажды Ратиба рассказала мне, какое счастье ее ожидает: Абу ас-Сауд-эфенди предложил ей стать его женой. Что могло быть важнее этого события! А какая веселая была потом свадьба! Помню, я подошел к невесте, и она крепко прижала меня к своей груди.

Абу ас-Сауд-эфенди и Ратиба поселились на самом верхнем этаже. Дружба наша стала еще теснее.

А вскоре моя семья покинула наш маленький городок и переехала в порт Бахир. Быстро летели дни. Египет переживал тревожное время народных волнений, время важных перемен. Я почти забыл хорошенькую Ратибу…

Но вот однажды мне довелось делать работу для одной театральной труппы. И кто бы, вы думали, оказался в этой труппе клоуном? Кто потешал зрителей, кто смешил их до колик? Наш старый знакомый Абу ас-Сауд-эфенди! Да, его уволили из оркестра, и он стал клоуном. Его уволили за то, что он однажды отказался играть в здании муниципалитета. Это случилось после того, как один из главарей так называемого «национального правительства» приказал стрелять в народ. Погибло несколько детей, и среди них те, кого Абу ас-Сауд-эфенди хорошо знал, — они часто сидели перед его оркестром и слушали музыку. Он был потрясен и отказался играть для тех, кто стреляет в детей.

Так неужели он не заслуживает, чтобы ему воздвигли памятник на центральной площади его родного города?..

Стоял бы он на высоком постаменте, огромный, с крупной головой, и взор его был бы устремлен в ту сторону, где когда-то играл его оркестр и палочка рассекала воздух…

Я никогда не забуду горькую усмешку, игравшую на губах Абу ас-Сауда-эфенди, когда он появился на сцене в роли клоуна. Он пел забавную песенку, которая называлась «Шапка любви». Зрители смеялись до колик, и он тоже старался улыбаться — так старался, что улыбка, казалось, вот-вот разорвет его губы. А его рассеянный взгляд был устремлен на тех, кто пришел посмеяться над героем, который когда-то был известен своими подвигами и своим большим сердцем…

МУХАММЕД СИДКИ

Амина

Перевод Г. Батурина

Амина уже не улыбалась моим друзьям своей приветливой улыбкой. Она поставила перед нами поднос с четырьмя разными чашками и, нахмурившись, отошла. Беспокойство отражалось на ее лице: она знала, что мы приняли решение.

На маленьком и круглом, как у ребенка, лице своей жены я читал все и сразу понял, что таилось за ее холодным взглядом. Поставив перед нами чай, она поспешно вышла, ее зеленое с разводами ситцевое платье мелькнуло в дверях.

Друзья мои, наверное, никогда не поймут, почему Амина не была с ними приветлива, как всегда. Кто-нибудь из них может даже подумать, что она рассердилась только потому, что мы приняли решение.

Но я-то понимал, в чем дело. Понимал, что Амина не только рассержена или опечалена. Я понимал, что она встревожена, что она боится. Слишком хорошо она знала, что означает на деле это решение для меня и для наших детей, знала, что такое обыски полиции.

За время нашей совместной жизни, полной волнений и тревог, Амина не раз делила со мной все трудности забастовки.

Мне довелось работать во многих местах и участвовать во многих забастовках. Когда забастовка кончалась победой, моя заработная плата увеличивалась на несколько медяков в день, а когда проваливалась, меня увольняли или штрафовали за каждый день забастовки.

Амина хорошо знала, что, если мы приняли решение, значит, к концу недели у нас кончатся деньги и мы будем все брать в долг, а булочник Осман и бакалейщик Таха будут каждый день требовать уплаты. А потом, как это обычно бывало в таких случаях, после долгого спора со мной она примется проклинать свою жизнь, замужество, завод, рабочих, профсоюз, мать, породившую ее, и отца, выдавшего ее замуж. Предав проклятию весь свет, она наконец проклянет и меня и заплачет над своей горькой долей. Затем, собрав в узелок кое-какие вещи, она возьмет наших детей — Талаата, Сабри и Джалала — и пойдет, обиженная и несчастная, к своей матери. А мать, подперев щеку жилистой рукой, будет пилить ее и с утра до ночи осыпать упреками: «Горе ты мое, несчастье ты мое! Вот не хотела ты выходить замуж за моего племянника Рамадана, вышла за этого оборванца, а теперь мучаешься… О аллах, когда же все это кончится!»

Вот что предвидела Амина, вот чего она так боялась. И одна только мысль о том, что я снова могу надолго остаться без работы, приводила ее в ужас.