Эстонские повести

Будь ты хоть веник полынный, хоть проволока колючая, но ты еще и жена мне и мать моим детям, дорогой, одним словом, человек. Чего тебе еще объяснять. Мне ведь цельный день хватит рассказывать, чего я только, живя с тобой вместе, не передумал да не перетерпел, а толку ни на грош. Потому что в словах душу человеческую до конца не раскроешь. Это невозможно. Вот так вот.

А с другой стороны, то, что ты до точки раскрыться не можешь, семейной жизни крепость придает. Может, не было бы загадок, не было бы и любви. Вполне может быть. Да.

Об этом я и вчера вечером размышлял, когда сидел у Леппа в крыжовнике.

Мне тут же стало ясно, что чужих женщин я дожидаться не буду. Пусть они хоть писаные раскрасавицы. Домой — твердо решил.

Домой. К Марге.

Может, мне изрядно не хватает до семи тысяч. А может всего три раза осталось. Может, два. Может, и один.

Не важно, сколько.

Важно, что то, что осталось, надо с собой домой увезти. Всю любовь. Зачем бы мне домой спешить, ежели мне там поделиться не с кем? Тогда уж лучше добраться до мыса Пиканина, сесть на камешек, уставиться на волны и орать во всю глотку, как дурной морской орел.

Домой, Каспар! — сказал я себе как мужчина мужчине.

— А как же насчет клубнички? — вылупил глаза Лепп. — Клубничка ягода сладкая, Каспар.

— В другой раз, Антон.

— Что с тобой стряслось? Или тебя кто моральным кодексом стукнул?

— Никто меня не стукал. Домой хочу.

— Никуда ты не пойдешь, Каспар. Люди наших лет много чего в жизни недобрали. Пока не поздно, не грех наверстать.

Н-да… Ишь до чего додумался.

— Никуда ты не пойдешь, Каспар. Будем жить и веселиться. И такой памятник собаке отгрохаем, всю Европу ошарашим.

— Спасибо.

Когда Лепп ушел обратно в дом, а Кылль вышел на крыльцо, я спросил у него:

— Ну скажи, чего тебе в жизни не хватает?

— Верно, не хватает, — сказал Кылль, подходя поближе. — И всегда не хватать будет. Хочешь, я тебе расскажу?

— Очень даже хочу!

— Когда мы освободили Сырве, на траве возле леса лежали сотни четыре прекрасных арденнских лошадей. Всех немцы расстреляли. Еще теплые были, не остыли. Так вот мне всю жизнь этих лошадей не хватать будет.

Я кивнул.

— А тебе, Каспар?

Я не стал рассказывать.

Пришлось бы рассказывать о Юте. Но как можно одну уехавшую девушку сравнивать с четырьмя сотнями больших лошадей?

— В другой раз, — сказал я Кыллю. — Это долгая история.

И верно ведь, об этом и вправду долго рассказывать. Начал бы о Юте, пришлось бы и о Марге и о Ракси говорить.

Я собрал свои вещички и вышел из ворот на улицу. А идти вообще-то мне было некуда.

Катер на Абруку давно ушел. Являться к Вийре с похмельной рожей не хотелось. Родной отец может, конечно, родную дочку навестить, но и приличия надо соблюдать.

Поплелся в пригород, в старую рыбную гавань Тори. Там было пусто и холодно, хотя мягкая августовская ночь лила в душу утешение. И звезды опять на небе высыпали, и море дышало спокойно, как всегда в эту пору.

Такая же почти что ночь была, как тогда, когда я спешил по зову Юты. Не зная, что меня ждет.

Эх…

Теперь тоже был зов. Марге. Хотя у этого зова не было такой силы, как у Ютиного, но это тоже был зов.

Правильно я сделал, что улизнул.

И перед Ракси совесть чиста.

Ради него я приехал в город, а не ради каких-то свиристелок.

Какой будет памятник, пока неясно. Надо подумать. Ракси это Ракси, не простой пес. Да что тут в прятки-то играть, Ракси ведь был мне вместо сына.

Эх-хе-хе…

И такое на свете бывает.

Вообще-то все могло бы сложиться по-другому. Когда я спрыгнул с воза сена и ногу сломал. Когда я несколько месяцев валялся в больнице и дома, и насчет того, чтобы наведаться к магазину, и речи быть не могло. Свежий был и трезвый, как рыбка в сети.

Вот тогда-то и могло бы сложиться по-другому. Но не сложилось. Сама природа наложила лапу на наши надежды. А супротив природы не попрешь.

Эх-хе-хе…

Потом появился Ракси. Потом был Ракси. Двенадцать лет был он возле меня.

Я сидел в старой гавани Тори, под кроткими звездами, и вся Раксина жизнь прошла перед моими глазами. Как он из щенка величиной с блоху вырос в большого. Как учился на мотоцикле ездить. Как я читал ему зимними вечерами «Спортивную газету» и энциклопедию. Как он мне жизнь спас. Как мы с Кыллем делали Ракси операцию и он сгрыз вставные челюсти Кылля. Как взял ружье и мужественно пошел в лес.

К тому времени ночь уже надломилась, серебро звезд потускнело, поверхность моря посветлела в ожидании зари. Теперь небось вечеринка у Леппа кончилась. Я потащился обратно, потому что куда же еще идти, как не к друзьям, пока день не начался.

Теэмейстер спал, положив голову на стол. Я тронул его за плечо. Волли поднял усталый взгляд и спросил хрипло, но ласково:

— Почему твои милые глаза мне сегодня не улыбаются? Почему я не слышу больше твоего ласкового голоса?

— Спи, дружище. Отдыхай. Завтра доскажешь.

А Лепп был в темной комнатушке.

— Чегой-то ваши дамы так быстро отвалили? — спросил я.

— Тоже мне дамы, — проворчал Антон. — Назюзюкаются, почирикают и с глаз долой. Ни тебе спасиба, ни тебе до свиданья.

Кылль, как и собирался, ушел домой.

— А где ты был, Каспар? — спросил Антон.

— На берегу сидел. О Ракси думал.

— Уникальная собака, — сказал Антон. — Ни днем она тебе не надоест, ни ночью.

— Так оно и есть. Чистая правда.

Лепп пошевелил снимки в ванночке с проявителем. В красном свете под раствором постепенно проступала бесконечно милая мордочка, поседевшее левое ухо грустно свесилось над бровью.

— Деревенский трагик? — спросил Лепп с усмешкой. — Благородная личность.

— Вот именно, — сказал я со вздохом.

— Гляди. Чего отворачиваешься?

Легко сказать «чего отворачиваешься»!

Кто знает, может, я и не горевал бы так по Ракси, ежели б не такой конец. Оно, конечно, сказать-то можно: взял ружье и пошел в лес. Все вздыхают и головами качают в умилении. Красиво придумано. Как у Пушкина или у другого какого поэта. А я не в силах голову поднять и глянуть на Ракси.

— Ты погляди, вроде один глаз вдвое больше. Верно?

Разве это важно. Душа важна. Глаза могут быть хоть с колесо, а ежели души нет, так и ничего нет.

— Да, поседел ты, Каспар.

Поседел.

— Ты такой же седой, как твоя собака.

Вот именно. Так оно и должно быть. Ракси из-за меня поседел, а я из-за него.

У Ракси много было забот, и не раз приходилось ему часами ждать и дожидаться. У собаки рыбака по-другому и быть не может. Кроме личных забот, Ракси постоянно обо мне заботился. С утра до вечера. Небось, даже когда на свадьбу отправлялся, обо мне думал. Теперь я в этом уверился. Вообще-то радости у него тоже были. Как у любого живого существа. Но две радости были самые большие. Когда мы возвращались на берег из шторма и когда я вставал со ступенек перед магазином. Это были для Ракси самые великие моменты. Тут он завывал от удовольствия, как пастуший рожок, и задирал хвост так высоко, словно собирался пыль со звезд обметать.

Последнюю осень Ракси не ездил со мной на причал и зимой не ходил со мной к магазину. Кивал только с сомнением головой, когда я обещал, уходя:

— Два пива и пачку «Примы», больше ничего.

Случилось это после нового года, когда я однажды вечером немножко подольше посогревался на ступеньках магазина. Я люблю с мужиками посидеть, решить пару-другую мировых проблем, это куда лучше, чем у телика торчать, на тусклые тени глядеть. Никто из мужиков никуда не торопится, время послепраздничное, недурственно ведь после новогоднего тарарама малость расслабиться. Вдобавок ко всему Пенну прихватил домашнего пива и копченого косульего мяса. Как стемнело, перебрались со ступенек магазина в вестибюль Дома культуры. Спешить-то некуда. На Абруке ведь никому на последний трамвай бежать не надо. На улице уже совсем стемнело, когда Пауль Кристуманн вышел на двор по нужде, воротился и выпалил: