Страница 32 из 39
Да, дантисты — это романтическая профессия, уважаемая, особенно если мастер классный и честный в отношениях с клиентом. Путь золота для них был всегда привлекателен и чрезвычайно опасен, потому что закон запрещал им работать не через государство, и статьи, карающие за переплавку, допустим, полтинника николаевской поры на мост и коронки, были очень жестокими — от десяти до пятнадцати с конфискацией всего… Сколько судеб, трагедий, искушений и соблазнов. Государство никогда не хотело терять монополию на золото и работу с ним, но люди всегда пытались убежать от самого мощного теневика и эксплуататора, несмотря на опасность, ибо этого хотели люди, которые не могли ждать годами в очередях, этого хотели и те, кто мог им помочь.
В сущности, это конфликт личности и власти, личности и государства, не знаю, как сейчас, но тогда было много всяких историй, иногда трагикомических. Один мой приятель, окончив московский стоматологический, начал практиковать в обычной поликлинике и поклялся не работать по золоту, чтобы не попасть и не искушать судьбу. Однако время от времени через каких-то знакомых ему все время что-то и кто-то предлагал именно то, чего он боялся и не хотел делать, хотя через два-три года он уже поставил руку и отбоя от пациентов не было, но он держался, пока какие-то уж совсем близкие люди не подбили его сделать первый золотой мост во рту пока еще незнакомой, но уже ставшей его головной болью молодой женщины. Он возился долго, и вот настал день, когда нужно было окончательно после всех обточек и подгонок ставить мост, как говорится, на цемент. Он волновался и переживал весь день. В его кабинете работал незаметный старик лет так около восьмидесяти. Он приходил поработать на два-три часа в день, работал тихо со своими клиентами, делал теперь уже несложные работы, был молчалив, ни с кем из врачей поликлиники не дружил, в общем, на пенсии, но подрабатывал кое-что официально, чужими делами не интересовался и даже советов не давал.
Дама пришла вовремя, и молодой дантист посадил свое изделие очень ловко и удачно и только хотел промолвить что-то о комфорте, как дверь открылась и в комнату вошли трое мужчин известного типа с милиционером и прямо направились к креслу, где сидела золотоозубленная. «Мы осведомлены, что вы работаете незаконно с золотом», — обратились они к дантисту. «Откройте рот», — обратились они к женщине. Та с охотой открыла пасть, и из нее засверкала золотая штучка на весь кабинет весом лет так на пятнадцать. Мой приятель чуть не упал в обморок. «Так, пройдемте к главному, но сначала составим протокол» — это прозвучало как приговор. Главный не поверил и начал им говорить, что такого быть не может, и долго и испуганно доказывал, почему молодой специалист комсомольского возраста… «Ну так следуйте за нами в его кабинет, и вы сами убедитесь». — «Ну что ж, пожалуйста», — уверенно сказал главный. Он тоже пошел ва-банк, уж больно он был уверен в молодом специалисте, которого ему порекомендовали взять на работу очень близкие люди. Пока они переговариваясь шли к рабочему месту, влетевший парень взмок и четырежды попрощался с родными и близкими… Ну, в общем, вернулись они в кабинет минут через двадцать. Все были на своих местах. Дама сидела в кресле, старик уже собирался уходить.
«Откройте рот», — приказали даме люди в штатском. Она медленно открыла свой теперь уже монетный двор, и работнички ткнули в него директора чуть ли не лицом. «Ну, смотрите, и вы еще будете говорить, не может этого быть». — «А на что смотреть, там ничего нет, я же говорил вам, — сказал совершенно успокоенный директор, — есть следы работы с зубами, но никакого золота и в помине нет». Одуревшие менты, понятые, вся кодла, совершенно одуревшие, начали поочередно заглядывать в рот пациентки, сидевшей смирно и напуганно, и действительно ничего не находили. «Но ведь только что было, обыскать все вокруг». И действительно, они обыскали все и всех вокруг, вплоть до самих себя, но так и не нашли ничего.
Поматерившись, обэхаэсэсники разорвали протокол и, отплевываясь и исходя злобой, ушли, а молодой дантист сел на стул и долго сидел молча. Клиентка соскользнула с кресла и дала деру… Специалист ничего не понимал, хотя смутно через его сознание пробивалась мысль, и он успокаивался… Старик медленно и молча собрался. Уходя, он оставил свой номер телефона. «Когда они накрыли тебя, — рассказывал он уже вечером молодому, — и вы все ушли разбираться к директору, я включил бормашину, подошел к этой суке и, направив прямо в глаз ей острие жужжащего сверла, сказал: „А ну открывай рот, стукачка долбаная, иначе я проколю тебя насквозь, два срока я тянул из-за таких, как ты, но мне уже по старости ничего не дадут, а вот тебе еще жить и жить“. Она открыла рот, и я сковырнул ее золотой мост и выбросил его далеко-далеко с нашего девятого этажа в окно куда-то в траву, в заросли. Если и там будут искать, хрен найдут. Сколько они мне крови попортили в этой жизни, хоть раз я отыгрался за всю растрату. Ну ладно, иди, пить не буду, а за ящик коньяка спасибо, только не вздумай ломать себе голову и искать, кто тебя продал, все равно не найдешь, они работают так, что у них всегда все концы в воду…»
Игра головой
Когда мы проезжали рекламный щит поселка Коктебель, то я прочитал вслух следующее: «Здесь в двадцатые — тридцатые годы отдыхали и творили М. Цветаева, О. Мандельшам, М. Волошин… И в настоящее время здесь работают и отдыхают писатели Ф. Кузнецов, В. Белов, В. Аксенов…» «Да как ты можешь, Вячеслав, чтобы в твоем городе в одном ряду были фамилии Феликса Кузнецова и Васи Аксенова… Да Кузнецов же был первым гонителем метропольцев, практически из-за него Вас. Палыча лишили гражданства…» — «Я ж не знал, я ж не знал», — рычал Слава, уже на полном ходу разворачивая свой битый «Москвич» назад к центру…
Было восемь утра, поселок уже плелся на пляж и полоскал рот, но аборигены отсыпались после летних длинных ночей, проводимых в кафе, барах, или просто от прибрежного пьянства. «А ну вставай, художник, тоже мне Ван Гог, ухо, что ли, отрезал, не слышишь…» На двор выскочил из сарайчика суетный мужичок и крутил спящими глазами. «Так, сейчас же бери лестницу, краски и переделывай все, вот тебе новые фамилии. Вместо Феликса Кузнецова, козел, если б я знал, чтоб через час все было готово… Мы будем у Алима». Алим сидел на стуле, и два его широко раскрытых глаза смотрели в разные стороны, так что невозможно было понять, на кого он смотрел. Ладони его невидимых рук, сложенные одна на другую, покоились на вершине большого живота и ползали одна по другой в такт неглубокому дыханию. «Он спит, — сказал человек с полотенцем на руке шепотом, — хозяин ждал вас до двух часов ночи…» Перед Алимом пластался стол с шикарной жратвой и сахарными головками разных водок. Потом как-то по-младенчески всхлипнув и испугавшись, он проснулся: «Ну что, куший мая водка… хлеп-сол тибе, — я так понял, сказал он мне, — а мы с тебе Славик базарит будим». И они начали о чем-то своем перетолковываться на непонятных мне оборванных фразах. Я попытался что-то вставить. Алим прервал толковище и спросил строго у Вячеслава: «Слюшай сюда, пачему эта гаварит без моя спроса. Здесь толко ми имеим права сказат что-та. Она, — он показал в мою сторону, — может сказат, когда я сказал можна». Я притих и углубился в спиртное. Через некоторое время Алим вдруг сказал громко в мою сторону: «Ти зачем мене обижал?» Окружение замолкло, стало слышно, как зашуршала галька, откатываясь назад в море с волной. «Ти зачем мене обижал?» — после долгой паузы повторил Алим. И его окружение слегка шевельнулось. «Перезаряжают», — пронеслось в голове. «Ти зачем мене обижал?» — в третий раз повторил Алим… Я начал что-то мямлить, мол, если чем-то и обидел, то могу извиниться или… «Нет, ти зачем мене обижал?..» — «Ну, Алим, он же и слова не сказал», — вступился Слава. Не обращая на него внимания, Алим продолжил: «Ти зачем не кушил моя шашалик, пилохой, да?» — и вдруг так рассмеялся, что вместе с ним рассмеялась вся его прислуга, и мы, гостевавшие, и даже камень на могиле Волошина. Вот держит паузу, подумал я, почище Станиславского, и где учился только… «А ти ихто такая?» — спросил он меня. «Да футболист он», — вякнул Слава. «Какая такая футболист-мулболист? Я футболист. Я играль за страшный возраст „Нефтчи“. Баня испомнил?» — «Еще бы, Банишевского, молоканца, играл против него пару раз». — «Ти знаешь, что она молоканец, верью, верью, что недалеко была. А „Локомотив“ говоришь играла, Бубука помнишь?» — «Еще бы, лысый такой, с колотухой…» То, что я ответил на его знаковые вопросы, доконало Алима. «Смотри на нее, и правда играла… Завтра с тибе будем играть. Одна на одна на баскетбольной площадке в маленькие ворота. Слюшай сюда, если ти вииграешь, то я отдам тибе мой шашаличний, а если я вииграю, то…» И он начал думать, вращая своими широко расставленными шарами. Я с ужасом думал, что будет, если я его обыграю, и с таким же ужасом, если я ему проиграю. Что Алим скажет в следующий, момент не знал никто. Алим в это время раздвигал и сдвигал свои колени, всматривался в даль, вслушивался в шорох моря за спиной и наконец выдавил: «Каменный Вовка литфондовский знаишь? Ну этат Илич с отбитый нос, вождь бивший которая..?» — «Да знаю, — обреченно сказал я. — Ну и что?» — «Я оторву Вовка Илич этат голова и отдам тибе ее, и ты заберай его в Москва. Она издеся никому не нужна…» — «Как я погружу в вагон его голову, она же огромная и тяжелая?» — на полном серьезе завелся я. «Это я тибе буду помогать, это мой проблема, я заплачу за платформа. Издеся эта башка никому не нужен». — «Слушай, Алим, — закричал я, — но ты же мне проиграешь, я тренируюсь каждый день, а ты посмотри, в какой ты форме…» — «Ти что хочешь сказать, что, кто пиет, та не играет? — заговорил он футбольными примочками… — Я тибе сделаю, между ног насую… Завтра в три часа…»