Тайны русской империи

Л. А. Тихомиров не был здесь исключением, а, пожалуй, наиболее ярким воплощением историчности русской мысли. Убежденный, что психологический тип русской нации уже не одно столетие неизменен, он не считал большой опасностью включение множества иных народов и государств в русское государственное тело в процессе перерастания России в имперскую державу. Новые этнические примеси, по его мнению, вероятнее всего, будут способствовать еще более яркому выражению собственно русского типа.

Перенося этнические параллели в область мысли, Л.А. Тихомиров никогда не боялся влияния чужих идей на себя как мыслителя. Его гибкий и сильный ум[25]способен был, воспринимая чужое, не перенимать его бессмысленно, некритично, а переосмысливать в нужном ему образе. Все, что было им воспринимаемо, проходило идейную переплавку и добавлялось в его систему мыслительной «специей», придававшей идеям Л.А. Тихомирова большую выразительность.

Универсальность писательства Л.А. Тихомирова создана всем ходом развития русской консервативной мысли XIX столетия; он вобрал в свой писательский багаж всю огромную работу, произведенную предыдущими поколениями. Он — тот мыслитель, который смог переместить наши государственные идеалы из области только лишь интуитивной и чувственной в область сознательного понимания и уяснения. Идея самобытности русского исторического самодержавия была им возведена на уровень научно-исследуемого факта человеческой истории. Монархия, после трудов Л.А. Тихомирова, не может восприниматься людьми непредвзятыми политической идеей, не имеющей философии своего принципа. Вопрос о се (монархии) изучении поднят широко и гласно, и всякий, шедший ему вослед (как профессор П.Е. Казанский, Н.А. Захаров, И.А. Ильин, И.Л. Солоневич или, скажем, такой эмигрантский писатель, как Н. Кусаков), не мог уже обойтись без пройденного мыслью Л.А. Тихомирова пути и не удивиться его прозрениям и уровню, на который было им поднято рассуждение о монархической государственности.

Процесс объединения разных консервативных русел русской мысли — традиций славянофильской и карамзинско-катковской, как я бы се назвал, — начался, пожалуй, еще с К.Н. Леонтьева, смогшего стать бойцом двух станов консерватизма; хотя как поздние славянофилы, вроде А.А. Киреева, так и сам М.Н. Катков — с другой стороны, не видели в K.Н. Леонтьеве последовательного приверженца их версии русского консерватизма. В нем причудливо совмещалось славянофильство в области культуры и карамзинско-катковское отношение к государству.

Следующим звеном, связывающим традицию русской консервативной мысли (после К.Н. Леонтьева), нужно признать Л.А. Тихомирова: и по личной высокой оценке леонтьевской деятельности, и по внутреннему содержанию сочинений самого Льва Александровича. Леонтьев писал (в письме от 7 августа 1891 года) из Оптиной пустыни Л.А. Тихомирову: «Приятно видеть, как другой человек и другим путем (было выделено самим К.Н. Леонтьевым) приходит почти к тому же, о чем мы сами давно думали». Это признание родственности убеждений и духа мысли. А выделенное самим К.Н. Леонтьевым в этом письме место и есть ключ к пониманию самобытности следующего этапа русской мысли, олицетворенного в Л.А. Тихомирове.

Будучи наиболее законным наследником К.Н. Леонтьева (и даже не в том смысле, что он развивал его идеи, а в том, что он продолжил саму нить размышлений над проблемами православной церкви, монархического государства и другим вопросам), Л.А. Тихомиров пришел в русскую консервативную мысль из лидеров крайнего революционизма. И это очень важно для понимания особенности его мышления.

Его мышление, вероятно, даже довлело над его натурой и характером, зачастую заставляя подчиняться выводам логики не менее, чем чувствам, изменяющим собственную жизнь. Его приход в мир традиции может быть сравним (хотя бы отчасти) лишь с путем Ф.М. Достоевского, — участника серьезной тайной революционной организации «петрашевцев», прошедшего через личный глубокий атеизм, ожидание расстрела и каторгу. Их буквальная одержимость, ощущение приближения революции удивительно схожи психологически. «Бесы» Ф.М. Достоевского могут быть гениальными иллюстрациями к политологическим рассуждениям о феномене революции в работах Л.А. Тихомирова конца 1880—1890-х годов XIX столетия.

Революционные течения первой половины XIX века и существовавшие некоторое время спустя еще могли выпускать из своих омутов таких людей, как Ф.М. Достоевский или Л.А. Тихомиров, хотя, конечно, случай Льва Александровича исключителен даже и для того времени: ведь он был одним из лидеров и крупнейшим идеологом народовольчества, в отличие от весьма незначительной роли Ф.М. Достоевского в движении «петрашевцев»…

Народовольчество вообще очень оригинальное, «самобытное» (если, конечно, можно употребить это слово в таком контексте) русское революционное движение, да и сам Л.А. Тихомиров весьма своеобразен для революционного деятеля.

Революционное народовольчество Л.А. Тихомирова нельзя воспринимать так же, как революционеров следующего поколения — эсеров или социал-демократов. Можно ли себе представить, например, Ленина, Бухарина или, скажем, Каляева не расстающимися всю свою революционную жизнь с образком святого (с Л.А. Тихомировым всегда был подаренный матерью образок Святителя Митрофана Воронежского) и захватывавшими в политическую эмиграцию Св. Евангелие? Трудно себе даже помыслить такое.

Скорее всего атеизм или даже богоборчество, всегда в большей или меньшей степени связанное с идеей революции, все же еще не было столь догматически усвоено и освящено в умах многих народовольцев, как это было более последовательно и идейно проведено в дальнейших революционных поколениях.

Этот индифферентный атеизм (без ожесточенного богоборчества) во многом еще не так сильно отражался на нравственных установках некоторых народовольцев, сохраняя многие христианские понятия, скажем, о честности. Так, Л.А. Тихомировым и другими народовольцами было отвергнуто предложение использовать английские деньги для делания революции в России. Во время же первой революции 1905 года кадеты уже легко брали деньги от финнов на свою разрушительную деятельность, а во время Первой мировой войны большевики Ленина получали деньги от военного противника (немцев) на свою революцию уже по идейным соображениям. Так что революция не стояла на месте в своем нравственном состоянии и «развивалась» в сторону все меньшей обремененности нравственными понятиями — что ранее даже в своей среде считала безнравственным, со временем переставало быть для нее таковым. Можно сказать, что сила революции возрастала ее безнравственностью.

Невозможно было представить во времена народовольчества Л.А. Тихомирова, скажем, написания революционерами письма турецкому султану, например, с поздравлением по поводу неудачного штурма русскими войсками Плевны во время Русско-турецкой войны 1877—1878 годов. Во время же Русско-японской 1904—1905 годов такие поздравления японскому Микадо уже имели место, не говоря уже о вопиющей безнравственности большевиков во время Первой мировой войны, желавших поражения своей Родине.

Революция во времена народовольчества была, если так можно сказать, более «честна» но отношению к своей Родине и не имела еще на своем знамени лозунга: «Чем хуже, тем лучше». Вероятно, поэтому из среды попавших в революцию могли восставать такие люди, как Л.А. Тихомиров или Ю.П. Говорухо-Отрок (1850—1897). Видимо, еще позволяло время.

Несмотря на то что революция еще не была способна сломить империю, Л.А. Тихомиров уже видел ее потенциальные сатанинские глубины. Всю свою дальнейшую жизнь после перехода в 1888 году на сторону исторической России он ощущал приближение революционного безумия, всеми своими силами ведя борьбу с этим направлением.

Он, как и многие, чуть не утонувшие в воде и заполучившие особенный страх перед этой стихией на всю жизнь, побывав в водовороте революции, в самой середине его, и чуть духовно не сломавшись под се давлением, всю оставшуюся жизнь чувствовал страшное дыхание этого асоциального чудовища. Причем это ощущение его не сковывало, не лишало сил к противодействию, а лишь мистически подстегивало к борьбе, к предостережению. Это было так реально в его жизни, что окружающие зачастую сомневались в его адекватном отношении к реальности революции.

25

Наиболее важным и уместным здесь может быть свидетельство знавшего его лично крупного эмигрантского историка Владислава Маевского (1893—1975), человека судьбы тихомировского масштаба — добровольца в Балканских войнах 1912—1913 годов, участника Первой мировой войны, эмигранта, секретаря сербского патриарха Варнавы, преподавателя православной Св. Владимирской духовной академии в США. «Лев Александрович, — вспоминал он, — от природы был богато одаренным талантливым человеком, а вместе и широко начитанным, просвещенным энциклопедистом. Он, с одинаковой эрудицией широко научно подготовленного человека, мог обсуждать любой вопрос, особенно в области истории, права и социальной, общественной и политической жизни. Он обладал необычайной пытливостью, колоссальной памятью и трудоспособностью. Ум его был — профессорский — глубокий, холодный, с бесстрастным анализом и скепсисом в отношении всего сущего, с бесконечным устремлением к правде и истине». (Маевский В.А. Революционер-монархист. Памяти Льва Тихомирова. Новый Сад, 1934. С. 16—17).