Страница 12 из 39
Только когда монитор уже развернулся и пошел вниз по течению, фашисты опомнились, бросились к пушкам, да поздно! «Железняков» уже расстреливал их в упор.
Вскоре туман расползся. Солнце выглянуло из-за облаков, в легкой утренней дымке проступили очертания города — дома, сады, базары…
— Какая красота! — воскликнул Алексей Емельянович.
— Чудесно! — подтвердил капитан-лейтенант. Он тоже любовался городом, раскинувшимся на берегу Дуная.
Это был древний суворовский Измаил.
Мы стремились к нему. И пришли, не потеряв ни одного корабля, ни одного человека…
Часть 2
ИСПЫТАНИЕ ШТОРМОМ
5
Я явился в политотдел. Пожурили меня за мое «самоопределение», но, что делать: хочет и в очках человек воевать, пусть воюет — пером. Нужны газетчики флоту! В тот же день я узнал, что «Железняков» уходит один — через море. Я полюбил этот корабль и считал себя членом его экипажа. Меня приветливо встретили в обоих кубриках. Многих матросов и старшин я мог называть друзьями. Они делились со мной сокровенными мыслями, показывали мне свои дневники и заветные фотографии. Даже комиссар разрешил мне читать свой дневник, который он регулярно вел каждый день. И я взмолился: «Разрешите остаться на «Железнякове»! Буду помогать радистам, стану по-прежнему выпускать боевые листки, давать корреспонденции в Киев!»
Очевидно, в политотделе за меня замолвили словечко и Алексей Емельянович с Крыловым: мне разрешили находиться на «Железнякове».
Теперь я уже не стеснялся очков и даже обзавелся в Измаиле запасными…
«Железняков» пополнял боезапас. Погрузкой руководил Кузнецов. Снаряды — часть его хозяйства, и он был бы рад загрузить ими все трюмы, все каюты и все палубы «Железнякова».
Обливаясь потом, матросы толкали вагонетки, на ходу перебрасываясь шутками. «Начинка» исчезала в люках с молниеносной быстротой. Казалось, чрево монитора необъятно.
Погрузку закончили. Палубу прибрали, вымыли и сели за обед. А к вечеру загремела якорная цепь. Корабль отдал швартовы. Прощай, гостеприимный Измаил! Капитан-лейтенант Крылов, остававшийся на Дунае, дружески простился с нами, обнял, расцеловал Алексея Емельяновича.
— Помни, Алексей Емельянович, — сказал он на прощанье Харченко, — еще много всяких теорий опрокинет война. Теоретически Дунай, простреливаемый вражескими орудиями, считался непроходимым, а мы его прошли. Теоретически речной монитор по морям ходить не имеет права даже в тихую погоду, а вот на практике тебе, видно, не раз еще придется пересекать море в штормы. И я за вас всех спокоен. Я убежден, что ты проведешь «Железнякова» целым и невредимым.
— Постараемся, товарищ капитан-лейтенант! — горячо воскликнул в ответ Харченко, и этим «постараемся» он заверил командира не только от своего имени — от имени всего экипажа.
Ветер с ревом набрасывался на маленький корабль. По плоской палубе гуляли волны. Корабль был весь закупорен. Плотно задраены иллюминаторы и люки, ни одного человека не видно на палубе, да никто и не удержался бы на ней: его мгновенно смыло бы за борт.
Несколько раз волны накрывали монитор, и казалось, что он никогда больше не вынырнет. Навстречу по волнам неслись какие-то обломки. Невеселой была эта ночь!
В клеенчатом плаще, накинутом поверх теплой шинели, Алексей Емельянович стоял на мостике, едва удерживаясь на ногах.
Харченко хмурился. Он с детства считал море своим лучшим другом. Сейчас она стало злейшим врагом! Мрачные мысли лезли в голову молодого командира: он вспоминал рассказы бывалых моряков о гибели броненосца береговой обороны «Русалка», захваченного лютым штормом во время перехода из Ревеля в Гельсингфорс. С задраенными люками носился он по волнам, и команда задыхалась в закупоренном наглухо корабле. Потом волна перевернула его, и он пошел на дно вместе со всем экипажем.
Харченко старался отогнать от себя эти мысли. Но и другие — были не лучше. «Железняков» держится на плаву и может бороться со штормом только до тех пор, пока исправно работают машины. Если они сдадут, первая же волна понесет его, как пустую консервную банку. А если укачает непривычную к штормам машинную команду? Что тогда? А рулевой… Выдержит ли он? Командир взглянул на Громова. Ну, этот парень прямо-таки склепан из железа! Широко расставив ноги, лихо сдвинув на ухо бескозырку, он стоит у своего штурвала как ни в чем не бывало. Со штурманом дело обстоит хуже: Миша Коган бледен как полотно и смотрит на свои приборы блуждающим, мутным взглядом.
Горизонт мрачен и сер; волны озверело лезут на палубу, и кажется, что «Железняков» идет среди высоких черных стен, готовых сдвинуться и сплющить его в лепешку…
Огромная волна устремляется на корабль. Громов вцепился в штурвал… Корабль вдруг поднимается на дыбы, нос его задирается кверху. Алексей Емельянович замирает… Медленно, очень медленно нос корабля снова опускается вниз…
— Ох, братцы, и коломитно же мне! — говорит, лежа на койке в кубрике, комендор Перетятько.
В кубрике душно, как в бане. Под подволоком мерцает бледная лампочка.
— Вот так раскачало! — басит Овидько.
Он тоже мается. Морская болезнь корежит его большое крепкое тело.
— А ветер-то… воет, гудит, ревет, — откуда-то снизу тянет Кутафин.
И только боцман Андрющенко, как всегда розовощекий, бодрый, ходит, переваливаясь уткой, из кубрика в кубрик, аппетитно грызя сухари и успокаивая матросов:
— Чего пригорюнились, орелики? Да разве ж это шторм? Штормик так себе! Тьфу! В настоящий шторм душу наизнанку выворачивает, вот что. А вы уже и скисли…
Военфельдшер Кушлак, сам изрядно укачавшийся, разносит порошки, заставляет матросов глотать их и запивать водой.
— Вам что, — укоризненно говорит боцман, — полеживаете себе в кубрике, а наш-то командир вторые сутки с мостика не сходит.
— Форменный командир, — уважительно басит Овидько. Он поднимается и снова падает на койку.
— Лежи, дитятко, лежи уж, — смеется Андрющенко. — Гляди, еще киль монитору проломишь, все ко дну пойдем… И в кого ты такой габаритный уродился?
— В маму, — пытается шутить Овидько.
Кают-компания ходила ходуном. Кот, совсем ошалевший от страха, прыгал по стульям, сорвал со стола скатерть, до крови разбил нос об угол пианино и, хрипло мяукая, убрался в каюту командира.
Губа перекладывал тарелки, отчаянно дребезжавшие в буфете. Ему приходилось выделывать самые сложные акробатические движения, чтобы удержаться на ногах. Картина покосилась, едва удерживаясь на крюке, стулья расползлись по всей кают-компании, и Губа минутами опасался, что тяжелое пианино вот-вот сорвется и грохнется на палубу.
Держась за стенку, в кают-компанию вошел Кузнецов. Артиллерийский офицер, как всегда, чисто выбритый, со свежим воротничком, выглядывающим из-под ворота кителя, казалось, не чувствовал шторма.
— Губа, чайку, — сказал он вестовому, садясь за стол.
Из большого никелированного чайника Губа налил стакан крепкого чаю. Палуба уходила у него из-под ног, когда он добирался от буфета до стола. Но чай он не расплескал и бережно передал Кузнецову.
— Молодец! Что, командир чай пил?
— Нет, не пил. Отнесу-ка к нему на мостик, — сказал Губа.
— Ой, донесешь ли? — усомнился Кузнецов.
— Уж как-нибудь…
И Губа принялся нацеживать чай в белый фарфоровый чайник.
В кают-компанию влетел Павлин.
— Ну, как там у тебя в машинах? Не укачались? — спросил Кузнецов.
— Порасшибали лбы, носы, понаставили шишек. Я думал, ноги переломают. А вот поди же ты, держатся.
Корабль так тряхнуло, что маленький Павлин покатился по дивану и упал в объятия Кузнецова.
— Качает, Толечка!
— Качает, что и говорить…
И пианино, и стол, и буфет, казалось, вот-вот сорвутся с места… Из командирской каюты доносилось жалобное мяуканье кота…