Страница 5 из 70
– Ну, давай лобызаться, старче. Сейчас придет машина.
– Сколько времени?
– Десятый час… А как у тебя? Ты просился к Плиеву.
– Просился. – Я отвел глаза. – Пока ничего не получается.
– Жаль… Эх, Сашка! «Газыри лежат рядами на груди», – пропел он фальшиво и покровительственно хлопнул меня по плечу. – Не унывай! Я сказал вытребуем, значит, вытребуем. Терпи, казак, атаманом будешь.
Я заставил себя промолчать. Человек впервые едет на фронт. Зачем портить ему настроение!
Гусаров проверил заправку шинели, затянул потуже ремень. Я видел: он хочет еще что-то сказать.
– Слушай, Саша, у меня к тебе просьба… Марика…
Вот оно что!
– Хорошо, – сказал я. – Я прослежу, чтобы она была тебе верна. Чтобы не ходила на танцы. Чтобы возвращалась домой не позднее восьми. Чтобы не ходила в кино. Или в кино можно? На первый сеанс, а?
– Перестань… Понимаешь, какое дело…
– Смелей, казак, смелей!
– Она выпросила у меня фотокарточку. Не подарить я не мог.
Совсем не обязательно было посвящать меня в свои сердечные дела.
– «Горячо любимой Марике от горячо любящего Сеньи»… Ты хочешь, чтобы я перевел на венгерский язык?
– Ну, перестань, серьезное дело… Вдруг она покажет кому-нибудь или еще как… А я все-таки замполит, – мучился он. – Я прошу тебя… ты потом… Возьми у нее. А то мало ли…
Я подошел, взял его за портупею. Удивительно, она даже не скрипнула.
– Погачи ты сложил в вещмешок?
– Погачи? А, лепешки эти…
– Слушай, Сенька, ты вроде ничего парень, хоть и со всячинкой. Но это уже подлость! Самая настоящая подлость.
Он часто-часто заморгал.
– Ты думаешь?
– А ты?
– Ну тогда… Пускай… Я только скажу, чтобы никому не показывала.
Подъехала машина, загудела…
Торжественного прощанья у нас не получилось. Он стоял в кузове, длинный, растерянный, расставив тонкие ноги в широких голенищах, и трогал пальцами свои усики из трех волосинок. Я молчал. Марика плакала, старуха вытирала глаза – ей было всех жалко: дочь, Сеньку, меня, широкоскулого шофера, с остервенением крутившего заводную рукоятку.
Я отвернулся. Мне тоже стало Сеньку немножко жалко.
К одиннадцати надо было к майору Горюнову.
Пока я, отворачивая лицо от злых порывов октябрьского ветра, месил грязь на улицах поселка и думал о предстоящей операции, во мне все больше утверждалась мысль, что нужно умолчать о своем венгерском языке. Кто я такой для капитана? Радист – и все. А радисту в этой группе, как выяснилось, вовсе не обязательно говорить по-венгерски.
Да, да, скрыть! Пусть думает, что я ничего не понимаю, и говорит при мне с венграми без всякой опаски.
Горюнов был занят, мне предложили обождать в соседней комнате. Там сидел с газетой в руках капитан с очень большими и очень черными глазами. Брови, сросшиеся на переносице, тоже черные и густые, придавали ему свирепый вид.
– Здравия желаю! – поздоровался я.
Он поднял голову, кивнул. Глаза у него были умные и грустные. А может, мне только показалось, что грустные.
Три дня назад мы встречались с капитаном. Я зашел в политотдел справиться, не прибыла ли из училища моя кандидатская карточка – мне не успели вручить до отъезда. Там я и увидел этого капитана со сросшимися бровями. У него были неприятности, потому что секретарь парткомиссии сказал ему при мне: «Мы не можем рассматривать вопрос о восстановлении вас в партии. Это вне нашей компетенции». У капитана на щеке, у подбородка, подергивалась жилка: «Вы обязаны дать заявлению ход. Я не возьму его обратно».
Тут меня позвали в сектор учета. Когда я возвратился, капитана уже не было, а секретарь парткомиссии сидел красный, словно его обварили кипятком.
Я смотрел на капитана, капитан – на меня. Вероятно, он тоже вспомнил, где встречался со мной.
– В политотделе, – подсказал я. – Они взяли у вас заявление?
Его черные ресницы медленно опустились. Я услышал негромкое:
– Вас это совершенно не касается.
Я оторопел. Меня больно задели не столько сами слова, сколько тон, которым они были произнесены: ровный, холодный, безразличный. Если бы он вспылил, даже отругал меня, и то было бы не так обидно: ну, наступил невзначай человеку на больную мозоль – вот и получай! А тут…
Пока я, наливаясь обидой, придумывал, как лучше ему ответить, появился Горюнов. Его глаза смеялись. Вероятно, он слышал, как отбрил меня капитан.
– Вы уже знакомы, я смотрю.
– Н-нет, – буркнул я.
– А мне показалось… Лейтенант Мусатов… Капитан Комочин, – представил он чернобрового.
Руководитель группы! Тот самый…
– Мне нужно уйти. Можете потолковать в кабинете. Где лейтенант? – спросил Горюнов у капитана.
Ага, значит, третий – лейтенант. Два лейтенанта против одного капитана. Ничего! Терпимо.
– Его доставят в двенадцать, – ответил капитан.
Доставят? Как это? Неужели с гауптвахты?.. Посылать во вражеский тыл человека, который только что был под арестом!
Горюнов не возмутился, не удивился.
– Отлично. У вас целый час времени.
Мне не очень-то хотелось оставаться вдвоем с капитаном.
– Не лучше ли дождаться лейтенанта?
– Нет, – сказал майор. – Вам нужно еще кое-что уладить до прихода лейтенанта. – И вышел.
Я думал, капитан будет говорить со мной о задании, может, потребует рассказать биографию. Что ж, расскажу ему! Пусть знает: я повидал жизнь.
Но его интересовало совсем другое:
– Немецкие рации знаете?
– В училище проходили.
– Это теория, а мне нужно…
Он не договорил, вышел и тотчас же вернулся, неся рацию.
– Вот. Приведите в рабочее состояние.
Пришлось повозиться… Он стоял позади и буравил мне спину своими черными глазами.
– Вы так мешаете, – повернулся я к нему. – Будет готово – скажу.
Капитан, ничего не ответив, отошел к окну и стал смотреть на улицу.
Наконец, все было кончено.
– Рация к работе готова, – доложил я.
– Вас ищут на волне… – Он назвал волну. – Ваши позывные – Сокол-три.
– Это экзамен, товарищ капитан?
– Нет, просто хочу знать, кого мне рекомендуют в напарники. Установите связь.
– Я тоже.
– Установите связь, – негромко повторил он и снова отошел к окну.
Я разозлился и моментально настроился на волну. К моему удивлению, меня там действительно искали. Я ответил, мне сообщили, что все в порядке, и предложили закончить.
– Что ж, с этой стороны вы меня устраиваете, – капитан смотрел мимо меня. – Я вас беру.
Я сильнее, чем следовало, стукнул крышкой рации.
Вошел солдат с автоматом на груди.
– Товарищ капитан…
– Давайте сюда.
Солдат откозырял, повернулся, вышел, и тотчас же в комнате появился военный в незнакомой мне униформе. Пилотка с круглой кокардой, китель с накладными карманами. На ногах не то ботинки с голенищами, не то сапоги со шнурками.
Он лихо щелкнул своими кожаными гибридами и сорвал с головы пилотку. Капитан подошел к нему, протянул руку. Он схватил ее, как подарок.
– Это лейтенант Мусатов, – сказал капитан. – Познакомьтесь.
Странный военный повернулся ко мне и снова пристукнул каблуками. Лицо его сияло такой радостью, словно он обрел давно потерянного друга.
– Лейтенант венгерской королевской армии Карой Оттрубаи, – провозгласил он на русском языке. – Имею честь быть представленным вашему благородию.
Русские слова в таком странном сочетании звучали непонятно и чуждо. Я беспомощно оглянулся на капитана.
– Лейтенант Оттрубаи и есть наш третий. Он прибыл сюда через линию фронта с поручением от своего командира проводить нас в полк.
Капитан, как мне показалось, прятал в уголках губ ехидную улыбку. Я стиснул зубы. Рядом стоял венгерский лейтенант и беспрерывно щелкал каблуками.
– Вы хорошо говорите по-русски, – сказал я. – Если бы не акцент…
– О! Вы делаете мне великий… как это… комплэмэнт.
– Комплимент.
– О! Горячо благодарен. – Он сунул руку в карман, вынул блокнот и что-то записал. – Я наиподробнейшим образом знаю русский язык. Ошибки в правописании делаю весьма редко, но говорить умею значительно худее…