Страница 38 из 88
1934, там же.
Оправдались ли надежды, которые Жаботинский возлагал на молодежь, на своих воспитанников? Конечно, он понимал, что не в мгновение ока дано изменить свойства характера и привычки, укоренившиеся на протяжении поколений. Но в конце жизни он с гордостью и удовлетворением отмечал, что не напрасно трудился над воспитанием нового поколения. Символом этого поколения стал член Бейтара Шломо бен-Йосеф, сумевший шагнуть на эшафот не только с мужеством, которое вызвало восхищение и друзей и врагов, но и сделавший этот шаг с гордостью, присущей «хадару»:
А наша молодежь? Эта молодежь верит, она борется, она приносит жертвы. Что такое батальон Котеля? Что такое бен-Йосеф? Это нищие сыновья еврейского народа, их идеал — служить своему народу и своей родине. Они страдают от невыносимо трудных условий жизни — и в этом ваша вина. Но они сдерживают свою клятву. Мы обещали вам воспитать поколение «хадара». Я уже много раз давал объяснение этому понятию. Многие из вас успели поседеть на моих глазах, и я не буду долго задерживаться на значении этого слова. Все представления о благородстве души, рыцарстве, возвышенной красоте — заключены в этом слове. И взгляните на результат: жил в Луцке некий «еврейчик» — и он стал символом, сиянием которого заворожен весь мир. И нельзя сказать, что он был избранным. Напротив. Он был обыкновенным членом Бейтара, судьба выбрала его с закрытыми глазами. Я недостоин говорить о нем. Только одно я хочу сказать вам: британский мир потрясен, он начал понимать, в чем заключается смысл понятия «хадар».
Речь на народном собрании в Варшаве в июле 1938 г.; в сб. «Речи».
...Четвертое — царственные манеры. В мире нет аристократии, сравнимой с еврейской. Среди нас нет плебеев: тот, кто является плебеем,— не еврей. Я призываю молодежь, учтивую в разговоре со стариком и ребенком, чистую помыслами, прекрасную в каждом движении, спокойную в гневе, протягивающую руку помощи слабому, бедняку, пришельцу; народ, где каждый — вождь; армию, где каждый солдат — полководец в душе.
Декларация от имени верховного командования всемирного Союза Трумпельдора, 3.6.1928.
Гельсингфорс
«За принцип равенства мы будем бороться до конца, но сама проблема неразрешима...»
Гельсингфорс (Хельсинки), столица Финляндии, стал важнейшей вехой в жизни Жаботинского. Это было в 1906 году, и было тогда ему 26 лет. В Гельсингфорсе собрались посланцы сионистских организаций со всей России, и после обсуждения они приняли предложенный Жаботинским документ, вошедший в историю сионистского движения под именем «Гельсингфорсской программы». Программа включала 7 пунктов:
1) демократизация России на основе национальной автономии и парламентаризма; признание всей полноты прав всех национальных меньшинств;
2) полное равноправие евреев;
3) участие национальных меньшинств на равных правах во всех выборах;
4) признание всей полноты национальных прав евреев как автономной нации;
5) основание национальной организации для евреев России;
6) гарантированное право пользоваться национальными языками в судах, школах, общественных учреждениях;
7) право евреев на выходной день в субботу вместо воскресенья.
Весь свой дальнейший путь Жаботинский мысленно обращался к этой программе, как бы проверяя ее жизненность. С эмоциональной точки зрения, он испытывал ностальгию по тем временам:
Вершиной раннего периода моей сионистской деятельности была конференция в Гельсингфорсе. Думаю, то же могли бы сказать про себя многие и постарше меня. Ибо молодостью тогда дышало не только все вокруг нас, но и вообще все — вся Россия, вся Европа. Не часто повторяются такие времена, когда пульс мира бьется учащенно, как бы в ожидании чего-то прекрасного, будто влюбленный ждет желанной встречи. Такой была Европа в конце 1848 года, такой она была и на пороге XX века, так грубо обманувшего все ожидания. Так что тот, кто скажет о нас, что мы были наивны, легковерны, уверовали в «скачок» от тьмы к свету,— ошибется. Мы прекрасно сознавали все происходящее вокруг нас, мы видели погромы и убийства, наблюдали консолидацию сил реакции, готовившейся к прыжку, подобно гигантскому хищнику. Но невзирая на все это, мы были под обаянием XIX века и его святых и нетленных лозунгов: свобода, братство, равенство. Несмотря ни на что, мы верили, что близок день торжества этих священных символов. Я, едва вышедши из-под ареста «просто так», «для острастки», не видел в происходящем вокруг никакого противоречия нашей вере в успех, нашим дерзким требованиям, которые намеревался предложить конференции: в России нет и не должно быть властвующей нации, все народы равны, они все — «меньшинства»: русские, поляки, татары, евреи — у всех равные права и автономия...
Там, в Гельсингфорсе, мы стояли плечом к плечу, рука об руку — представители всевозможных направлений сионизма, сионисты России — главного звена всемирного сионистского движения, и провозглашенное нами мы провозгласили все вместе. Мы верили, что у нас на глазах рождается новый сионизм — синтез вечной любви к Сиону и государственного сионизма Герцля (ибо принципы «реальных действий» и «захвата позиций в Эрец Исраэль» мы провозгласили в Гельсингфорсе). И, вместе с тем, единство могучих крепостей, которые мы возведем для евреев в галуте, и главной, основной крепости на берегах Иордана. Ицхак Гринбойм подвел итог всем нашим чаяниям такими словами: «Мы пришли сюда, чтобы превратить сионизм из «идеи катаклизмов» в идею эволюционного развития, обосновать нашу веру верой во всемирный прогресс». Боюсь, молодой читатель не поймет всей этой терминологии, мне следовало бы дать разъяснения, но все же я решил без этого обойтись — те времена безвозвратно ушли, а с ними и их идеалы. Достаточно, что мы это все понимали и верили во все это.
Я остался одним из немногих, кто до сих пор в это верит. Да, я верю в идеалы, провозглашенные в Гельсингфорсе. И верю, что настанет день, когда представители тех же земель и областей, представители которых собрались когда-то в Гельсингфорсе, снова соберутся вместе, чтобы заново провозгласить эти принципы.
«Повесть моих дней»; в кн. «Автобиография».
Жаботинский признавал: «Эти дни безвозвратно ушли... Через 30 лет после того, как мы с юным энтузиазмом и надеждами приняли эту программу, мир стал бескомпромиссным и несентиментальным, все поглотила идея тотальной «интеграции», в нашем мире не осталось места для такой «лирики», как права национальных меньшинств, а уже тем более для права такого меньшинства, как евреи, которые извечно страдают своей «национальной болезнью» — нетерпением». Однако галут — явление настолько древнее и настолько разнообразное, что проблематика, принятая когда-то в Гельсингфорсе, может «отозваться» где-то и теперь. Учитывая существующую реальность, Жаботинский больше не предавался иллюзиям. Он задавал себе и другим вопрос: почему сионисты должны заниматься переделкой чужих государств, даже если эти переделки происходят в чисто национальных интересах? Не правильнее ли распрощаться с галутом и направить все усилия на строительство собственного национального дома?
Вопросы эти актуальны для многих еврейских общин и по сей день.
Жаботинский пишет, как он пытался решить их тогда, в дни Гельсингфорсской конференции:
Мало кто заинтересуется сегодня Гельсингфорсской программой, ее принципами, историей борьбы, которая велась вокруг нее. Однако для нашего поколения это был важнейший этап, мы переживали тогда серьезный духовный кризис. Мы столкнулись с серьезным противоречием: осознав, что галут есть язва, болезненное состояние, и отвергнув его, мы в то же время занимались его «извлечением», требуя равноправия, национальной автономии и т.д., заявляли, что именно мы, сионисты, как самая передовая еврейская организация, с самым сильным национальным самосознанием, должны стать во главе этой борьбы. Такое противоречие, естественно, не осталось незамеченным нашими противниками — насмешки сыпались со всех сторон. Нас сравнивали с джинном, возводящим дворцы с тем, чтобы тотчас разрушить их — точнее, в нашем случае — оставить. И нам действительно пришлось искать решения, объяснять самим себе, зачем же нам борьба за национальные права евреев в диаспоре.