Неизбежность лжи

– Итак, – продолжил Костя, – мы остановились на конфликте интересов. В чем конфликт, спросите вы, – он сделал театральную паузу, – конфликт между профессиональным желанием зарабатывать больше денег и профессиональным же желанием изготовить продукт наилучшего качества, поскольку, как мы знаем, между наилучшим качеством и максимальной доходностью нет прямой связи, скорее даже наоборот, чему существует масса примеров, которые я не собираюсь приводить.

Все присутствующие за столом слушали его внимательно, и даже отец расстался с безразличием пятиминутной давности.

– Вы, конечно, скажете мне, что все это относится к сфере потребления и не касается профессий творческих. Напротив, мои дорогие, – он уже вошел во вкус и говорил с интонациями американского бизнес-гуру, вещающего со сцены, – сколько режиссеров по настоянию продюсеров меняют концовку фильма и перемонтируют его в угоду кассовым сборам, сколько писателей дописывают и переписывают главы своих книг по той же причине, соглашаются на обложки, на которые и смотреть бы не стали, будь они финансово независимы. Сколько ты, отец, таких примеров вспомнишь из своей жизни, особенно той ее части, которая пришлась на советские годы?

– К сожалению, не только на советские, – сказал отец и запил сожаление вином.

– И ты переживал, думал об этом по ночам, спорил и все-таки в ряде случаев шел на компромисс.

– Да, – сказал отец, – и что из этого следует? Конфликт между художником и обществом существует с момента возникновения общества.

– Все правильно, – радостно согласился Константин, – конфликт между обществом и художником, который хочет признания и хочет вознаграждения от общества за это свое признание. Если же он не хочет вознаграждения и признания, то никто не мешает ему писать стихи в стол, романы в стол, сценарии в стол, картины в чулан, а теперь даже и не в стол, а в Интернет – выкладывай, получай свою сотню читателей и почитателей, и никакая цензура тебе не грозит, в том числе и внутренняя. Делай что хочешь, если у тебя есть средства к существованию, а средства к существованию можно добыть или работой, никак не связанной с творчеством, или участием в бизнесе, который тоже никак не связан с твоим творчеством. Отсюда следует вывод, – он с улыбкой оглядел свою недавно обретенную семью, – вывод, что работа и творчество должны быть разделены. Что и требовалось доказать. – Он посмотрел на братьев, – так вас в школе учат доказывать теоремы? Можете найти ошибку в моем доказательстве?

Вместо них ответил отец, последние минуты затянувшегося монолога уже не изображавший скуки или нетерпения.

– Значит, это и есть твоя новая жизненная концепция?

– Лишь часть, папа, всего лишь часть.

– И создана она, по-видимому, для того, чтобы оправдать твой новый род занятий?

Как все это напоминало добрые старые времена с их не всегда добрыми спорами о смысле жизни. Однако сейчас Костя был подготовлен куда лучше, чем двадцать лет назад.

– Папочка, – сказал он и поднял бокал, – мои занятия не нуждаются в оправдании, твое здоровье.

– За тебя, мой милый, – подняла бокал Тесса, не желавшая перехода спокойного семейного обеда в яростный спор русских интеллигентов, для которого родственные узы всегда являются дополнительным катализатором.

Отец тоже поднял бокал и улыбнулся. Он понял настроение Тессы и решил не ожесточать дискуссию в присутствии младших сыновей. Но это лишь отодвинуло начало серьезного разговора до момента, когда ребята пошли спать, и они остались втроем в небольшой уютной, как и весь дом, гостиной с потрескивающим поленьями камином и графином граппы на столе. И все трое были готовы к тому, что разговор не окончен, и все трое, особенно Тесса, были благодарны друг другу за проявленный за обедом такт, растянувшийся и на десерт, и на просмотр матча «Ювентус» – «Рома».

– Мы всегда говорили, и ты соглашался с этим, – начал отец, – что любые занятия допустимы, если они не причиняют сознательного вреда окружающим. Так?

– Так, – согласился Костя.

– Так вот на предыдущей своей работе, – вздохнул отец, – ты вместе со своими коллегами приносил вред, так сказать, опосредованный, продавая людям то, без чего они вполне могли обойтись. Но от того, что вы продавали, непосредственного вреда покупателям не было. Теперь же, насколько я могу понять из твоих отрывочных объяснений, ты зарабатываешь деньги тем, что причиняешь людям зло. И это я принять не могу, при всей моей к тебе любви. Я и подумать не мог, что ты когда-нибудь будешь заниматься подобными вещами. Это хуже, чем, – он на мгновение замолчал, подыскивая наиболее уничтожающее сравнение.

– Ну? – спросил Костя. – Давай, хуже, чем что? Проституция, политика, торговля оружием, наркотики? Что там еще в списке? Хуже, чем работать адвокатом, налоговым консультантом или налоговым инспектором, ментом, журналистом? Депутатом?

– Да, – грустно сказал отец, – ты перечислил почти полный список уважаемых профессий. По-видимому, твоя не хуже, она в этом списке.

– Да, – сказал Костя, – это так.

– И тебя это устраивает?

– Да, меня это устраивает. Меня устраивает то, что я перешел от бессознательного причинения вреда большим группам людей к сознательному причинению вреда выборочным индивидуумам, которые этого заслуживают. Впрочем, заслуживают они гораздо больше, но это не в моих силах.

– То есть ты позиционируешь себя как Робин Гуд?

– Папа, как и ты, я понятия не имею, чем там на самом деле занимался Робин Гуд, если он вообще жил на свете. Но я отвечу на твой вопрос. Я не считаю, что приношу в мир добро. Я приношу строго дозированную рецептом определенную долю зла, которая компенсирует другое зло и в результате его нейтрализует. Я вот так натренируюсь, и, может быть, когда-нибудь удастся и добро приносить, – он улыбнулся внимательно слушающей, притихшей, закутанной в плед Тессе.

– А кто тот доктор, который определяет допустимую меру зла? – спросил отец.

– Я и есть тот доктор, у меня и диплом всегда под рукой, – засмеялся Костя, – хочу сказать вам обоим, – он посмотрел сначала на Тессу, потом на отца, – что в результате моих действий никто не покончил жизнь самоубийством, никто не разорился, просто в некоторых местах очень локально, иногда даже незаметно, восстановился баланс в природе. Стало быть, не такой уж я плохой доктор.

– И ты действительно веришь в то, что говоришь?

– Конечно, папа, я давно уже не врал тебе, и с чего бы мне сейчас начинать. А Тессе, – он снова улыбнулся, – и вообще никогда не врал.

– Милый, – тихо сказала она, – я никогда не поверю в то, что Костя делает какие-то плохие вещи.

– Ты не веришь потому, что не хочешь верить, и потому, что он умеет так складно говорить, – отмахнулся отец.

– Папа, – уже серьезно продолжил Костя, – я сейчас живу в гораздо большем согласии с самим собой, чем раньше. Я больше не являюсь винтиком, пусть даже и заметным, в большой машине, которая едет неизвестно куда и неизвестно зачем. Я всегда могу отказаться от предложения, если оно плохо пахнет…

– С возрастом люди теряют обоняние, по себе знаю, – перебил отец.

– Неправда, – снова вступила Тесса, – ты мне сам говорил, что все хуже чувствуешь запах цветов, но дерьмо чувствуешь за милю.

– О, – миролюбиво простонал отец, – как всегда заканчивается тем, что вы оба против меня, хорошо еще ребят нет, а то пришлось бы мне против четверых одному, и это в моем преклонном возрасте.

– Да, – сказал Костя, – конфликт поколений, обычное дело.

– И ты, Тесса[1], – сказал отец по латыни, встав со стула, подойдя к жене, снимая с нее плед и заворачиваясь в него с головой. Все засмеялись. Разговор продолжился, но не было уже того напряжения.

– И все-таки я скажу тебе по поводу винтика, машины и зла, – отец налил себе и Косте еще граппы. – Ты был заметным винтиком маленькой машины, доставляющей локальное зло, а теперь ты стал незаметным винтиком огромной машины, целью которой является постоянное распространение глобального зла. Ты стал частью системы, которую я ненавижу и презираю и которую, я полагаю, ненавидишь и презираешь ты.

1

«Et tu, Brute?» (лат.) «И ты, Брут?» – по распространенной версии, последние слова Юлия Цезаря, обращенные к его убийце – Марку Юнию Бруту (Здесь и далее прим. автора).