Страница 60 из 82
Да, считаю!
Проповедь мистера Уикхема была совершенно нелогичной. Он противоречил сам себе раз пять. Он смешивал метафоры... приписывал апостолу Павлу строки Шекспира... он совершил почти все мыслимые литературные грехи, включая самый непростительный —наводил на слушателей смертную скуку. Однако, моей задачей было написать отчет о проповеди, и я его написала. Но после этого мне необходимо было сделать хоть что-то, чтобы освободиться от душившего меня негодования, и я, для собственного удовольствия, сделала подробный письменный анализ этой проповеди. Конечно, это было чистое безумие, но какое удовольствие я получила! Я указала на все противоречия, неверные цитаты, неубедительные доводы и сомнительные утверждения. Я наслаждалась, пока писала этот анализ... я постаралась сделать его как можно более острым, сатиричным и злым... о, я признаю, документ вышел весьма едкий.
А потом я по ошибке отдала его в «Таймс»!
Мистер Тауэрз, не читая, передал его наборщику. До сих пор он относился к моим работам с трогательным доверием — какого у него больше никогда не будет. Газета вышла на следующий день.
Я проснулась и обнаружила, что стала печально знаменита.
Я предполагала, что мистер Тауэрз придет в ярость, но он выразил лишь легкую досаду... и при этом было очевидно, что мой отчет его позабавил. Другое дело, если бы мистер Уикхем был здесь уже на должности священника. А так никого не волнует ни он сам, ни его неудачная проповедь; к тому же мистер Тауэрз — пресвитерианин, так что прихожане церкви святого Иоанна не могут обвинить его в том, что он хотел оскорбить их. Так что все бремя вины приходится нести одной бедной Эмили Б. Старр. Похоже, большинство из прихожан считает, что я сделала это, чтобы «себя показать». Тетя Рут в ярости, тетя Элизабет возмущена, тетя Лора огорчена, кузен Джимми встревожен. Критиковать проповедь священника! Это возмутительно! Традиции Марри требуют, чтобы к проповедям священников — особенно пресвитерианских — относились с благоговением. Самомнение и тщеславие еще погубят меня! Об этом мне ледяным тоном сообщила тетя Элизабет. Единственный, кто, как кажется, доволен, — это мистер Карпентер. (Дин уехал в Нью-Йорк. Но я знаю, ему мой отчет тоже понравился бы.) Мистер Карпентер уверяет всех и каждого, что лучше моего «отчета» он в жизни не читал. Но мистера Карпентера давно подозревают в ереси, так что его похвала не способствует восстановлению моей репутации.
Из-за этой истории я чувствую себя несчастной. Мои ошибки беспокоят меня иногда больше, чем мои грехи. Однако что-то озорное и нечестивое в глубине моей души смотрит на все это с широкой усмешкой. Каждое слово в том «отчете» было правдивым. И более чем правдивым — самым подходящим. Уж я-то метафор не смешивала!
Ну, теперь надо искупить вину хорошим поведением!
********
20 апреля 19~
— «Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, — и пусть польются ароматы его»[87].
Так говорила я нараспев, когда шла этим вечером через Край Стройности — только я вставила «лес» вместо сад. Весна совсем близко, и я забыла все свои печали — в моем сердце только радость.
Рассвет был серым и дождливым, но днем вышло солнце, а вечером слегка, по-апрельски, подморозило — ровно настолько, чтобы земля затвердела. Мне казалось, что в такой вечер в уединенных местах можно встретиться с богами древности. Но я не увидела никого и ничего, кроме нескольких, прячущихся поодаль среди елей, коварных существ, которые могли бы оказаться компанией гоблинов, если бы не были просто тенями.
(Странно, почему гоблин — такое чарующее слово, а gobbling[88] такое некрасивое? И почему слово «тенистый» наводит на мысли о чем-то прекрасном, а «теневой» намекает на нечто сомнительное и подозрительное?)
Но, поднимаясь на холм, я слышала всевозможные волшебные звуки, и каждый приносил мне миг глубокой радости. Поднимаясь к вершине холма, всегда чувствуешь какое-то удовлетворение. А эту вершину я особенно люблю. Добравшись до нее, я немного постояла, чтобы впитать очарование этого вечера, которое лилось на меня, словно музыка. Как пела в березах вокруг меня Женщина-ветер... как насвистывала она в голых верхушках деревьев на фоне неба! Над гаванью висел один из тринадцати серебряных молодых месяцев этого года. Я стояла и думала обо всей красоте, которой так много... о диких, вольных весенних ручьях, бегущих по залитым звездным светом апрельским полям... о легкой ряби на атласно-серых морях... о стройном силуэте вяза в сиянии луны... о корнях, трепещущих и шевелящихся в земле... о смехе сов в темноте... о барашках морской пены, которые крутит ветер на длинном песчаном берегу... о молодом месяце, висящем над темным холмом... о серых красках бурного залива...
У меня за душой было всего лишь семьдесят пять центов, но рай за деньги не купишь.
Потом я села на старый валун и попыталась рассказать в стихах об этих мгновениях утонченного восторга. Думаю, я довольно хорошо передала внешнюю сторону происходившего — но не дух. Дух мне передать не удалось.
Уже почти стемнело, когда я пустилась в обратный путь, и вся атмосфера моего Края Стройности, казалось, стала совсем иной. В ней было что-то сверхъестественное, почти зловещее. Я бросилась бы бежать, если бы у меня хватило смелости. Деревья, мои старые добрые друзья, стали вдруг незнакомыми и держались отчужденно. Звуки, которые я слышала, были не радостными, приветливыми звуками дня... не дружескими, сказочными звуками заката... они были странными и пугающими, словно все живое, что есть в лесу, вдруг превратилось во что-то почти враждебное мне... или по меньшей мере скрытное, чуждое, неведомое. Я легко могла представить, будто слышу со всех сторон осторожные, крадущиеся шаги... будто сквозь ветви за мной следят какие-то странные глаза. Когда я вышла на открытое место и перелезла через изгородь в задний двор тети Рут, у меня было такое чувство, словно я спасаюсь бегством из какой-то захватывающей воображение, но неосвященной местности... из мест, отведенных язычеству и буйным празднествам фавнов. Я уверена, что в темноте эти леса не совсем христианские. В них таится жизнь, которая не смеет показаться солнцу, но по ночам берет свое.
— С этим твоим кашлем тебе не следовало выходить из дома в такую сырость, — проворчала тетя Рут.
Но не от сырости я страдала — а я действительно страдала. Мне причинил боль тот пленительный шепот чего-то языческого. Я боялась его и вместе с тем была зачарована им. Красота вечера, которая привела меня в восторг на вершине холма, вдруг показалась совершенно невыразительной по сравнению с этим колдовством ночи. Я села в моей комнате и написала еще одно стихотворение. И только написав его, я почувствовала, что очистила душу от чего-то странного и «Эмили в зеркале» больше не кажется мне чужой.
********
Тетя Рут только что принесла стакан горячего молока с кайенским перцем — как лучшее средство от моего кашля. Стакан передо мной на столе... я должна его выпить... и от этого и рай на вершине холма, и языческое царство у его подножия кажутся ужасно нелепыми и нереальными!
********
25 мая, 19~
В прошлую пятницу домой из Нью-Йорка приехал Дин, и вечером мы с ним гуляли и разговаривали в саду Молодого Месяца в таинственном, волшебном полусвете сумерек, наступивших вслед за дождливым днем. На мне было светлое платье, и Дин, приблизившись ко мне по дорожке, сказал:
— Когда я увидел тебя, мне в первое мгновение показалось, что ты дикая белая вишня... такая же, как та, — и он указал рукой на вишню, что клонилась под ветром и кивала в сумраке, словно призрак феи, маня в рощу Надменного Джона. Она поражала своей красотой, и даже отдаленное сравнение с ней принесло мне удовлетворение, и было так приятно, что дорогой старый Дин снова рядом. Так что мы провели вдвоем восхитительный вечер: набрали большой букет анютиных глазок кузена Джимми, наблюдали, как серые дождевые облака собираются на востоке в лиловые громады, оставляя западное небо ясным и усыпанным звездами.