Страница 53 из 82
— Что ты читала в последнее время? — спросил он.
— Сегодня вечером, когда я заполнила все банки солеными огурчиками, я прочитала несколько стихотворений миссис Браунинг[74]. Ее произведения входят в программу по английскому языку в этом году. Мое любимое — «Баллада о коричневых четках»... и я гораздо больше сочувствую Оноре[75], чем сама поэтесса.
— Естественно, — сказал Дин. — Ведь ты сама живешь прежде всего чувствами. Ты тоже променяла бы рай на любовь, как это сделала Онора.
— Я никого не полюблю... Полюбить значит стать рабыней, — сказала я.
Как только я произнесла эти слова, мне стало стыдно за себя... ведь я сказала это просто так — чтобы порисоваться. На самом деле я вовсе не думаю, что полюбить значит стать рабыней... во всяком случае, у Марри это не так. Но Дин принял мои слова всерьез.
— Что ж, в этом мире любой человек должен быть рабом чего-либо, — сказал он. — Никто не свободен. Возможно, все же, о дочь Звезд, любовь — самый снисходительный хозяин... куда снисходительнее, чем ненависть... или страх... или необходимость... или честолюбие... или гордость. Между прочим, как твои успехи по части любовных диалогов в новых рассказах?
— Вы забываете... я все еще не могу писать рассказы. Когда у меня появится такая возможность... ведь вы давно обещали научить меня писать о любви со вкусом.
Я сказала это шутливо, просто чтобы подразнить Дина. Но он, похоже, отнесся к этому с неожиданной серьезностью.
— Ты готова учиться? — спросил он, склонившись ко мне.
На один безумный миг мне показалось, что он собирается меня поцеловать. Я отпрянула... почувствовала, что краснею... и вдруг подумала о Тедди. Я не знала, что сказать... я взяла на руки Рома... спрятала лицо в его прелестной меховой шубке... прислушалась к его мурлыканью. В этот удачный момент к парадной двери вышла тетя Элизабет и пожелала узнать, надела ли я галоши. Я была без галош... так что вернулась в дом... а Дин ушел к себе. Из моего окна я смотрела, как он, прихрамывая, идет по садовой дорожке. Он выглядел таким одиноким, что мне вдруг стало его ужасно жаль. В обществе Дина время проходит так приятно, что я забываю о другой стороне его жизни. Я могу заполнить только такой маленький уголок этой жизни. Остальное, должно быть, ужасная пустота.
********
14 ноября, 19~
В Шрузбури новый скандал, связанный с именами Эмили Старр и Илзи Бернли. У меня только что состоялся пренеприятный разговор с тетей Рут, и я должна написать об этом, чтобы избыть горечь, оставшуюся после него в моей душе. Сущая буря в стакане воды! Но нам с Илзи ужасно не везет.
Вторую половину прошлого четверга я провела у Илзи: мы вместе делали домашнее задание по английской литературе. Мы честно трудились весь вечер, а в девять я пошла домой. Илзи вышла за ворота своего пансиона, чтобы проводить меня. Был тихий, темный, ласковый звездный вечер. Пансион, где в этом году поселилась Илзи, занимает последний дом на Кардиган-стрит; прямо за ним дорога поворачивает на маленький мостик через ручей, за которым начинается парк. В звездном свете нам были видны смутные и манящие очертания деревьев.
— Давай прогуляемся по парку, прежде чем ты пойдешь домой, — предложила Илзи.
И мы пошли. Разумеется, мне не следовало этого делать. Мне, как любой положительной особе, склонной к чахотке, следовало прямиком отправляться домой и в постель. Но я только что закончила мой обычный осенний курс приема рыбьего жира — брр!— и решила, что, пожалуй, могу разок бросить вызов ночному воздуху. Итак... мы пошли. И это было восхитительно. Издали, со стороны гавани, до нас доносилась музыка ветра, играющего на ноябрьских холмах, но в самом парке, среди больших деревьев, воздух был тих и неподвижен. Мы свернули с дороги и побрели по узкой тропинке на холм через полный пряного аромата ельник. Ели и сосны всегда дружелюбны, но они, в отличие от кленов и тополей, никогда не рассказывают никаких секретов, никогда не выдают своих тайн, не посвящают в свои хранимые веками традиции... и потому, разумеется, они интереснее любых других деревьев.
На склоне холма нас ждали чарующие волшебные звуки, прохлада и нежные запахи ночи — запахи еловой смолы и тронутых морозом папоротников. Мы, казалось, находились в самом сердце царства мирной тишины. Ночь, словно мать, обняла нас и прижала друг к другу. Мы рассказали друг другу все-все. Конечно, на следующий день я пожалела об этом.... хотя Илзи — отличная наперсница и хранительница тайн и никогда никому ничего не выдаст, даже в приступе ярости. Но, с другой стороны, не в традициях Марри выворачивать душу наизнанку даже перед самым близким другом. Но темнота и аромат еловой смолы вызывают человека на такие признания. А еще — нам было очень весело... общество Илзи всегда бодрит. С ней ни на миг не становится скучно. В целом прогулка оказалась очень приятной, и мы вышли из парка как никогда близкими, чувствуя себя богаче на одно новое, приятное, общее для нас двоих воспоминание. У мостика мы встретили Тедди и Перри. Они возвращались со своей обычной прогулки по Западной дороге. Сейчас тот редкий период, когда Илзи и Перри не в ссоре и разговаривают друг с другом, так что мы вчетвером перешли через мостик, а затем они пошли своей дорогой, а мы своей. В десять часов я уже была в постели и крепко спала.
Но кто-то видел, как мы шли по мостику. На следующий день вся школа говорила о том, что мы с Илзи до полуночи гуляли по парку с Тедди Кентом и Перри Миллером. А еще через день об этом уже говорил весь город. Тетя Рут тоже услышала эту историю и сегодня вечером призвала меня к ответу. Я рассказала ей, как все было, но она, разумеется, не поверила.
— Но вы же знаете, тетя Рут, что в четверг вечером я была дома четверть десятого, — сказала я.
— Да, я полагаю, насчет времени они преувеличивают, — вынуждена была признать тетя Рут. — Но, должно быть, что-то все же произошло, если пошли такие разговоры. Нет дыма совсем уж без огня. Эмили, ты идешь по стопам своей матери.
— Оставим мою мать в покое... она умерла, — сказала я. — Главный вопрос, тетя Рут, верите вы мне или нет?
— Я не верю, что дело обстояло так скверно, как об этом болтают в городе, — неохотно сказала тетя Рут. — Но ты привлекла к себе внимание сплетников. Разумеется, ты должна была ожидать подобных неприятностей, если продолжаешь повсюду бегать с Илзи Бернли и с такими отбросами общества, как Перри Миллер. Эндрю хотел прогуляться с тобой в парке в прошлую пятницу вечером, а ты отказалась — я все слышала. Разумеется, это было бы слишком респектабельно для тебя.
— Вот именно, — сказала я. — В этом и заключалась причина моего отказа. Всё слишком респектабельное — скучно.
— Дерзость, мисс, совсем не остроумие, — сказала тетя Рут.
Я не собиралась дерзить, но меня раздражает, что мне так навязывают Эндрю. Я чувствую, что мне предстоит с ним немало хлопот. Дин считает, что это очень забавно: он не хуже меня знает, что именно «носится в воздухе», и всегда дразнит меня насчет моего «рыжеволосого и флегматичного молодого атлета» — сокращенно моей «рифмы».
— Ведь он в самом деле почти «рифма», — сказал Дин.
— Но никак не стихотворение, — возразила я.
Конечно, славный, милый бедняга Эндрю — наискучнейшая проза. Впрочем, я испытывала бы к нему самые дружеские чувства, если бы только весь клан Марри не навязывал его мне с таким упорством. Им хочется, чтобы я оказалась благополучно помолвлена, прежде чем стану достаточно взрослой, чтобы убежать с кем-нибудь из дома, а есть ли на свете более надежный и осмотрительный молодой человек, чем Эндрю Марри?
О, Дин прав: никто не свободен в этом мире — никогда не свободен, если не считать нескольких кратких мгновений, когда порой приходит «вспышка» или когда душа ненадолго ускользает в бессмертие, как это было со мной в ту ночь, которую я провела на стоге сена. Все остальные годы, проведенные на земле, мы рабы — рабы традиций, условностей, честолюбия, родственников. И порой — как в нынешний вечер — последнее ярмо из перечисленных кажется мне самым тяжким.