Страница 2 из 12
В морге Моисеенко вел себя достойно и смотрел на Воробейчик честно открытыми глазами.
Начальство меня сильно похвалило за быстрые действия. Но за день до судебного рассмотрения Моисеенко Роман Николаевич покончил с собой путем самоповешения. Записки не оставил, потому что ручки или карандаша у него при себе не было, а так как он изначально не писатель и не революционер в царских застенках, ничего пишущего он заранее не попросил.
Факт его личного признания перевешивал все доводы к продолжению следствия. Другой работы хватало. Время стояло горячее.
Дела оттеснили произошедшее на отдаленный план.
Одним июльским вечером я проходил в сумерках по улице Клары Цеткин. Гулял перед сном. Почему-то выбрал новый маршрут: от своего жилья — к реке Стрижню. Возможно, потянуло посмотреть на военный госпиталь, в котором долгое время лежал, залечивая ранения фронта после победы, и где судьба счастливо свела меня с моей женой Любочкой. Она работала там санитаркой в хирургическом отделении.
И вдруг у калитки дома двадцать три мелькнула ясно видная тень. Тень напомнила мне гражданку Воробейчик. Я ни на минуту не засомневался, что это именно она закрыла калитку, именно она оглянулась и посмотрела на меня взглядом.
Калитка захлопнулась, изнутри грюкнула щеколда.
Я двинулся дальше своим путем. И, конечно, понял, когда преодолел неожиданность, что передо мной предстала какая-то родственница, приехавшая на место по наследству. Событие, как говорится, не стоило и выеденного яйца.
Но сходство так меня поразило, что интерес во мне поднялся значительный.
Следующим утром я пришел к дому на улице Клары Цеткин. Калитка была приоткрыта, так что на двор я проник законно.
Постучал в дверь. Открыла старуха еврейского вида. Настолько еврейского, что даже платок был у нее заправлен по-еврейски за уши и уже потом завязан, как у людей, под подбородком.
В доме стоял хороший дух — наподобие хлеба или печива. Так как кухня находилась прямо у входа, на столе я сразу отметил большие круглые тонюсенькие коржи, вроде прошитые насквозь дырочками. Колесико на деревянной ручке для такого равномерного прокалывания находилось там же. Старухин передник весь в муке, мука на полу.
Я не мальчик и знал, что это называется «маца». Специальная пища для ихней Пасхи. По жизненному опыту, а также по роду своей деятельности я знал, что подобная Пасха прошла. К тому же изготовление мацы не то что не приветствовалось советскими органами правопорядка, а осуждалось на примерах, дорого стоивших нарушителям. Вплоть до тюремного заключения на длительные сроки.
Еврейский национализм есть еврейский национализм. Ничего не поделаешь.
Показал удостоверение, назвался. Старуха что-то буркнула и позвала внутрь дома: — Евка, иди! До тебя пришли! Из-за занавески-ришелье на меня стала надвигаться вроде мертвая гражданка Воробейчик Лилия. Но ясно ж: та самая женщина, которую я вчера разглядел в темноте, между прочим, живая. Она была в комбинации, я таких много наблюдал в Германии в сорок пятом году.
Она подошла ко мне без стеснения, хоть находилась совершенно непричесанной и босой.
Спросила:
— Что надо?
Я повторил свое имя и должность, предъявил удостоверение.
Она внимательно прочитала, тогда еще разрешалось давать документ в чужие руки:
— Цупкой Михаил Иванович. Капитан милиции, — читала вслух, нарочно каждую букву отдельно.
Женщина обсмотрела меня взглядом с головы до ног и что-то хотела добавить от себя к тому, что увидела в документе.
Но я не позволил. Попросил ее паспорт.
Она принесла. И опять не оделась и не пригладила рыжие волосы.
Когда она протягивала паспорт, я отметил, что и под мышками у нее волосы тоже светлые. Да. Густые и светлые. Мне стало за нее стыдно. Что она так.
Установочные данные: Воробейчик Ева Соломоновна. Прописана в городе Остре, Козелецкого района Черниговской области.
Я спросил, что она делает в доме покойной Воробейчик Лилии и кем ей приходится по степени родства.
Она ответила:
— Мы сестры. Близняшки. Я тут буду ждать срока получения наследства. Когда вступлю в законные права, намерена тут и остаться. А может, продам дом. Пока не решила.
Возразить было нечего. Но имелась еще маца.
Я сказал:
— Гражданка Воробейчик, вы зачем делаете мацу, тем более без Пасхи? Это вообще нехорошо. Я вас серьезно предупреждаю. К тому же с привлечением наемного труда.
Ева обратилась с громкими словами к старухе:
— Он хочет, чтоб ты показала ему свой паспорт. Покажи. И скажи, что ты не наемная, а тетка мне и Лильке.
Старуха принесла из комнаты паспорт — затрепанный и тоже в муке, раскрыла, протянула на ладони.
Фамилия у нее была другая — Цвинтар, имя чисто еврейское, старое, как и положено по возрасту, — Малка.
Я спросил, с какой стороны она тетка.
Пока старуха осознавала вопрос, Ева выдохнула:
— С еврейской, с еврейской. — И при таких нелицеприятных словах даже голоса не снизила, как обычно люди делают. Бесстыжая, гадость. — А мацу мы сейчас быстренько раскрошим курям. Куры покушают от души. У нас куры, там, за хатой, мы им отдадим. Мы так. Чтоб чем-то заняться. От скуки и печали. Лилечки нету. А она любила с тестом повозиться. Маца — это ж самое простое. Вода и мука. И больше ничего. Вода и мука. Что тут плохого? Ни дрожжей, ни маслица, ничего, ничего, ничего…
Она наступала на меня со словами «ничего», и под комбинацией противного розового цвета у нее все колыхалось прямо мне в лицо. Хоть по росту она находилась ниже.
Я вышел.
Вдруг подумал, что у Лилии Воробейчик курей не водилось. За хатой располагался подсобный сарайчик с барахлом. К тому же я проявил небрежность в изучении документов. Не посмотрел — или замужем Ева, в то время многие после замужества оставляли девичью фамилию. Непонятно, чем занимается, на какие средства живет.
Уточнение наметил на послезавтра. Чтоб дать Еве Воробейчик и ее так называемой тетке расслабиться.
Явился в форме.
Калитка оказалась запертая. На громкий стук открыли скоро.
Портниха Полина Львовна Лаевская, бывшая в настоящую минуту в доме, меня узнала в лицо и обрадованно сказала:
— Все-таки советская власть людей в обиду не отдаст! Ни за что не отдаст! Я сейчас так Еве и объясняла. Нет на всей земле такого, что б советские органы не обнаружили. Правда, товарищ капитан? Вы про Лилю явились рассказать? Если что тяжелое, так вы сначала мне расскажите, а я мягенько потом Евочке донесу. Прямо на подносе донесу. Осторожненько. Я умею. Вы меня знаете.
Она говорила лишние слова и не торопилась вести меня в хату. Я сделал замечание, что нахожусь при исполнении и ненужного слушать не желаю.
Пошел впереди и сам толкнул дверь.
На кухне царил порядок и блеск.
Лаевская протиснулась через меня в дверь. Причем нарочно задела объемной ногой.
— Извиняюсь, товарищ капитан. Я вас смутила. Вот вы при исполнении, а покраснели. Это с моей стороны нехорошо. Евочка выбежала в магазин. А Малка спит. Там, за занавесочкой и спит. Как младенец. Правильно говорят: что старый, что малый.
На столе — небольшом и круглом, с вязаной белой скатеркой, стояли две рюмочки-наперсточки, графинчик с вишневой наливкой. Наливка, сразу видно, прошлогодняя, потому что, во-первых, нового урожая еще надо дождаться, а во-вторых, сильно загустевшая. Аж на стекле внутри прилип темно-бордовый слой. Вроде кровь.
Лаевская распоряжалась как у себя, достала еще одну рюмку.
Покрутила ее перед своими глазами и вопросительно протянула мне:
— Вы, конечно, выпивать наливочку не будете, а я для порядка на стол поставлю. Чтоб по-человечески.
Я не хотел создавать конфликт на пустом месте и утвердительно кивнул.
Лаевская села.
Сел и я.
Она не выдержала тишины первая: