Страница 7 из 36
— Эх, если бы теперь были такие войны! — вздохнул он.
— Никто не может сказать, что ожидает нас в будущем.
— А как вам удалось взять этот город? — спросил, наконец, Мяучура, рассматривая блестящий коготок.
— Блабону? Пустяки! И этой победой потомки обязаны мне, — гордо ответил петух. — Вы только представьте себе… Мы не были подготовлены к осаде крепости. Солдаты тяжело дышали, они утомились и проголодались. Пушки и обозы остались далеко позади. А тут стены и заборы из кольев вышиной в три человеческих роста. За забором город, и такой город, что клюв невольно расплывается в улыбке, — весь он застроен маленькими домиками, покрашен розовой и жёлтой краской; улицы вьются, точно ленты, а над домами сверкают позолоченные крыши замка и купола церквей.
Хотелось бы склевать это как пирожное, а тут стена; по стене, издеваясь над нами, прогуливаются блабланцы.
Мы ринулись на штурм, но голыми руками стен не разрушишь. Нашего славного короля Толстопуза, который собственной персоной штурмовал ворота, эти негодяи облили расплавленным свинцом. К счастью, панцирь спас его величество, иначе он поджарился бы, словно на сковородке. Однако короля так основательно запаяло, что в течение двух недель мы кормили его одними макаронами, — никакая другая пища не могла пролезть через узкие щели забрала. Нам удалось вскрыть панцырь государя лишь тогда, когда гонцы из Тулебы привезли на перекладных большой консервный ключ.
Толстопуз выглядел очень плохо, страшно похудел, но первые его слова были: «Я уничтожу этот курятник!»
Город не мог выдержать долгой осады. Вскоре у осаждённых кончились снаряды. Но что могло быть хуже для нашей армии, чем обстрел яйцами, сваренными вкрутую?
Однажды в полдень враги пробили бедро самому Майонезу, метко выстрелив в королевский шатёр двенадцатифунтовой колбасой.
Издалека до нас доходили отголоски непрекращающегося пиршества, и мы, охваченные гневом, штурмовали и штурмовали город. Жители Блабоны выбегали на городские стены, даже не отерев губ, выпачканных в соусах, а с бород у них стекали капли вина и мёда.
Наши солдаты грызли ремни, сосали колбасную кожуру, которую блабланцы высокомерно бросали нам со стен города.
Однажды и меня по ошибке чуть не посадили в котёл.
Это было тяжкое время.
И вот тогда-то в наш лагерь пришли двое озорных мальчишек, рыжий Прыг и вихрастый Узелок. Их хотели тотчас же отправить домой, но они так трогательно просили разрешения остаться и были так забавны при этом, что мы не решились их прогнать.
Оба сорванца вертелись под стенами крепости, дразня и передразнивая толстобрюхих блабланцев.
Рядом с воротами столицы росли два высоченных тополя. Прыг и Узелок влезали на деревья и с вершины осматривали город.
И вот они сделали себе из длинной проволоки качели. Сильно раскачивая их, мальчишки долетали до самых бастионов, а порой шалунам удавалось плюнуть на часового. Разбойники облюбовали себе высокого алебардника; метким выстрелом из рогатки они выбили ему два передних зуба.
По вечерам я учил их играть на трубе, — это обоим доставляло несказанное удовольствие. Впрочем, учение шло так успешно, что нам вскоре приказали уходить в соседний лес. Ну и, представьте себе, до чего додумались эти бездельники…
Я повёл их к вождю.
— Рискованное дело, — проворчал Майонез и хотел почесать бородку, но так как не было, граф покрутил пальцами волосы, торчавшие из носа.
Подумав, он, наконец, сказал: «Ну, если вам удастся этот манёвр… именем короля обещаю вам всё, чего бы вы ни пожелали…»
У мальчишек сверкнули глаза, как будто кто-то насыпал туда искр.
— Я хочу самокат!
— А я мопсика, маленького мопсика и калапутьку!
— А что такое калапутька? — удивился вождь.
— Я и сам не знаю, — признался Прыг, — но мне это очень нужно!
Ночь была тёмной. Штурмовой отряд разулся, чтобы не шуметь, и подкрался на цыпочках к городской стене. Порой, кто-нибудь из очень нервных оглушительно чихал, ступая на влажную землю.
Мальчишки начали с того, что раскачали качели и — гоп! — взлетели на стену. Потом с каждым новым взмахом на качели прыгал тютюрлистанский солдат и приземлялся за валом.
Над лесом взошла луна. Заинтересовавшись движущимися тенями, она стала опускаться на город и при этом злорадно улыбалась. Луна выдала бы весь замысел, если бы Узелок не заслонил высоко пустив в небо большого змея. Окрестные леса, холмы и рощи серебрились от блеска любопытного светила, а на город пала чёрная тень.
Извиваясь, как уж, Прыг полз вдоль балюстрады. Неожиданно из-за сторожевой башенки выскочил высокий блабланец и крикнул: «Я тебе блам, благодяй!»
И он рассек бы мальчишку алебардой на две части, если бы не один из наших гвардейцев, который в этот момент спрыгнул с качелей и, размахивая ногами, приземлился на шее алебардника.
— Блавол, — завопил стражник, перепуганный летающим привидением. Он шарахнулся в сторону и вместе с солдатом полетел в зелёные воды рва. Прыг изогнулся, как кошка, схватил алебарду и побежал вдоль стены. Увидев за поворотом дремлющего блабланца, мальчишка, недолго думая, ударил его остриём в живот.
Толстяк застонал. Медленно поднял голову. Из пробитого живота брызнула тоненькая струйка. Раненый пошарил вокруг себя, достал кубок и, опасаясь, что из его жил вытечет вся кровь, подставил кубок под зияющуо рану. Когда же кубок наполнился до краев, он поднёс его к губам и начал пить.
Прыг побледнел.
Подбежавшие солдаты замерли на месте от ужаса: они были потрясены такой кровожадностью. А толстяк вновь подставил кубок и закрыл синие веки: у него началась икота. Рука дрожала, алая жидкость стекала вниз, образовывая лужу.
Тут я кинулся на блабланца и дал ему затрещину. Потом вырвал кубок и глотнул из него. Этот пьянчуга, желая повеселиться на посту, засунул себе под кафтан мех с красным вином. Мы расстегнули ему пояс, и каждый немного подкрепился. Потом я положил пустой мех блабланцу на лоб. Солдата даже не нужно было связывать; он так упился, что спал, как убитый.
Добежав по городской стене до ворот, мы перерубили цепи — подъёмный мост с грохотом опустился. Далеко, около рынка, началось движение, послышались тревожные крики, из тёмных улочек до нас донёсся топот подбегающей стражи.
Я остановился и заиграл атаку.
Наша пехота грозным потоком вливалась в город.
А за стеной…
Население отчаянно защищалось. Горожане в длинных ночных рубашках, теряя туфли, бежали по улицам. Матроны в ватных капотах запаковывали детей в сундуки, вместе с мехами, искрящимися от нафталина.
Ожидали ужасного погрома.
Там и сям раздавались крики: «Граждане, на баррикады! К оружию!»
Баррикады выглядели довольно странно. Улицы были загорожены столами, накрытыми для пиршества. На скатертях лежали штабеля больших, с мельничное колесо, кругов сыра, стояли торты; словно янтарная, лоснилась от аппетитного жирка подрумяненная птица; ласкали взор фруктовые желе, банки с вареньями.
Добежав до столов, солдаты остановились как вкопанные. Блабланцев не было видно. Кругом, насколько хватало `глаза, громоздились пончики, ноги вязли в грудах конфет… Изголодавшиеся солдаты набросились на еду. По всему городу раздался хруст и зловещее чавканье, весёлое бульканье мёда и вин.
Огромные бочки возвышались пирамидами, преграждая захватчикам путь. Чем дальше, тем медленнее мы продвигаюсь вперёд, солдаты расстегнули пояса, многие побросали оружие, чтобы обеими руками хватать лакомые куски. Вот что писал об этом летописец: «Словно голодные волки, набросились они на сии яства, тучнея с каждою минутою, и казалось, то скоро они с треском лопнут, испустив дух…»
Напрасно призывал граф Майонез: «Вперёд, во дворец! У нас будет время окончить пир, ведь мы уже утолили голод!»
Напрасно кричал я: «Братья, это ловушка!»
Пробежав несколько шагов, солдаты вновь чуяли аромат ванили, запихивали в рот апельсины, пережёвывали грозди винограда. Доставая из голенищ конфеты, они грызли их и тут же небрежно выплёвывали, чтобы схватить золотые круги душистого ананаса. Воины лезли вверх, где стояли бочонки с надписью «Блалина». На блабацком это значит — «Малина». Густой и сладкий сок наполнял шлемы. Облизывая усы, захмелевшие гвардейцы врывались в опустевшие дома, где манили ко сну устланные перинами и подушками ложа, еще не остывшие после недавнего бегства хозяев. Суровые ветераны швыряли в угол сапоги и падали на кровать, утопая в мягком пуху. «Никто не заметит, что одного не хватает», — думал каждый из их, мирно засыпая.