Капитан Лаце

Водолаз раздвинул водоросли. Среди них, точно отдыхая на полянке, лежал на боку небольшой портовый буксир с выломанной палубой и ржавым кочегарным котлом. Буксиришко весь оброс буроватым подводным мхом, будто медвежьей шерстью.

Большая медуза тиара, похожая на помело с красным черенком внутри, вынырнула из рубки рулевого и прошлась своим медузьим веником по железу буксира, как бы извиняясь перед гостем, что к его приходу не прибрано. А впрочем, извиняться ей было нечего: хозяйство у неё было нарядное и любопытное. Вокруг трубы на ржавой вмятине венком сидели не то грибы, не то какие-то шишки. А пониже, на машинном кожухе, росли тоненькие красные цветы, каких Пыльнов никогда не встречал на земле. Почти все пробоины в буксире были затянуты бархатистым мхом, а из тех щелей и дыр, которые ещё были открыты, то и дело вылетали на рыжих плавниках окуньки. Они, наверное, играли между собой в прятки, потому что всей стайкой заплывали в одну большую дыру, а выбегали порознь из других отверстий.

Отовсюду из мха выглядывали скромные подводные гвоздики и пышные анемоны, полосатые, жёлтые и малиновые. Анемоны — морские розы — росли на толстых грибных ножках. Между ними ходили маленькие креветки. Вдруг Пыльнов увидел один цветок, лепестки которого были туго сжаты в кулак, а из них торчал наружу рыбий хвостик. Хвостик чуть вздрагивал.

— Сцапала? Ну и прожорливая роза! — сказал с укоризной Пыльнов. — Кусок больше себя проглотила!

Дотянувшись до хищной розы рукой, он содрал её с буксира, а сам перелез через борт, чтобы посмотреть, исправен ли кочегарный котёл. Обидно было с пустыми руками наверх возвращаться. Котёл — и то находка, если только его ржавчина не съела.

Пыльнов наклонился к топке, которая когда-то бушевала огнём. Теперь её дверца была облеплена ракушками, как торт миндалем. А возле дверцы кочергой стояла сине-полосатая щука и, видимо, готовилась что-то схватить в топке. Но ей это не удалось. Пыльнов вспугнул её и, отдраив лаз, заглянул в котёл. Там было полным-полно рыбы, словно кипела живая уха. Бычки кололи друг друга рогами, дрались из-за чего-то.

— Ну, довольно воевать! — сказал Пыльнов и, сунув в котёл руку, начал ощупывать стенки. Ржавчина плёнками отдиралась от котла, он был весь в дырах.

— Тьфу! — рассердился водолаз. — Ни сам буксир, ни котёл — ни к чёрту! Зря только звонил металлоискатель.

Он выбрался из буксира, прошёл несколько шагов и уже хотел было дать сигнал: „Выхожу наверх!“, как вдруг перед самым его носом из водорослей выскочили чем-то ветре воженные морские коньки. Взрослый конёк был чуть больше шахматного коня, а малыш — чуть побольше майского жука.

Пыльнов едва не схватил малыша рукой, но споткнулся. Свинцовая его подошва обо что-то брякнула.

— Что у них тут, железная конюшня, что ли? — пробормотал Пыльнов. Он нагнулся, раздвинул водоросли и вытащил из них за ручку медный, весь позеленевший матросский бачок. Из него посыпались какие-то волокна, рыбьи скелеты, ракушки. — Вот так гнездо, — засмеялся Пыльнов и, подняв бачок к самому шлему, пощёлкал по его дну. Бачок коротко прогудел от щелчка. — Толковый бачок, надо захватить, на „Камбале“ пригодится.

Пыльнов сунул бачок под мышку и дёрнул за сигнал: „Выбирай“.

Выходя из воды, Пыльнов увидел сквозь иллюминатор боцмана, кочегара и кока и поднял в руке бачок.

— Нашёл, — обрадовался кок.

Жуков поскрёб затылок.

— Кажись, на этот раз я проиграл…

Водолаз медленно вскарабкался по трапу и положил на палубу бачок. А когда с него сняли шлем, сказал:

— Нашёл я, товарищи, старый, разбитый буксир да этот бачок около него. Вот и всё.

Бородулин махнул рукой и поплелся к себе на камбуз печь пирожки с брусникой.

— Постой, кок, — остановил его боцман, — забирай подарок. Это водолаз для тебя с грунта бачок добыл. Медный, а почистишь, золотой будет!

Бородулин хмуро посмотрел на боцмана.

— Ты бы уж лучше молчал, Михаил Терентьевич, — огрызнулся он, — сам-то небось тоже нынче подарка ждал — сундучка с музыкой. А не дождался ничего. Музыку твою крабы слушают.

— Эх, Бородулин, — сказал боцман, уминая в трубке табак, — на „Орле“ ведь не только мой сундучок остался, много там всякого добра пропадает. Пожалуй, и для тебя нашлось бы кое-что подходящее по специальности.

— А что мне надо? Чумичек и кастрюль у меня полон камбуз!

— Да нет, какие чумички! Знаешь ты, кто у нас на „Орле“ коком был? Сам Жан-Анри Блок. Слыхал про такого?

Бородулин вскинул голову.

— Как же, слыхал. Даже соус его один знаю.

— Ну, так вот. У этого самого Жана Блока такой был камбуз, что все корабли завидовали. А главное — была у него поваренная книга. Не напечатанная книга, а написанная от руки. Сам он говорил, что и за десять тысяч не продал бы её, потому что в ней записаны кушанья со всего света — от русских рубленых щей до торта миндального с чёрными раками. А ещё был у нашего кока флакончик с какой-то египетской жидкостью для цвета и для вкуса. Ежели капнуть её хоть одну каплю в лагун борща с солониной, — так вкус получается вроде как от индейки. Десять лет этому флакончику было, а израсходовал из него наш старик разве только одну треть.

Бородулин слушал боцмана, то поднимая, то опуская брови, — видно, не знал, верить или нет.

А когда боцман умолк, он только сказал, махнув рукой:

— Так ведь это всё, пожалуй, миной разнесло. Где уж там на дне этакую бутылочку искать или книгу рукописную. Раскисла, верно, давно, и все чернила с неё смылись.

Бородулин подобрал с пола позеленевший бачок и ушёл к себе на камбуз.

Но с тех пор стал он ещё чаще высовываться из дверей на палубу и спрашивать у водолазов: „Что, не звонит? А мне что-то послышалось“.

В свободные от работы часы водолазы ходили к Бородулину на камбуз, как в театр.

Кажется, ничего особенного он не делает, только капусту сечёт. А всякому интересно посмотреть и послушать.

Берёт он тугой капустный кочан и начинает выбивать ножами чечётку на капусте или песню о Садко. Нож так и летает по капусте. А если крошит он крупный репчатый лук, то высвистывает морскую песню: „Слёзы горькие на холодный гранит проливала“. Свистит и дует на лук, сдувает едкий запах на слушателей, те плачут, а глазам Бородулина ничего не делается.

Весёлый характер у кока, — он даже кухонные вещи заставляет играть. Моет ложки, а ложки отбрякивают марш. Точит ножи — ножи, как соловьи, свистят, и вылетают из-под их широких лезвий не искры, а прямо молнии.

И чем веселее Бородулин барабанит, поёт и свистит, тем скорее и вкуснее у него получается обед.

Каждый день он новое блюдо готовит. Но не любит заранее об этом блюде говорить. „Скажешь раньше времени — испортишь“.

Иной раз пристанет команда к Бородулину, — скажи да скажи, — а он отделывается скороговоркой:

— На первое

Щи пустые, щи густые, щи с ромом, щи с громом, щи так!

На второе

гуляш по коридору и битки врастяжку.

На третье

водолаз в воде и чай с сахаром.

Ничего нельзя узнать от Бородулина, пока он обед на стол не подаст. Разве что по запаху угадаешь. Вот и вертится каждый раз команда у камбуза — слушает и нюхает.

Но в последнее время притих кок. Не отбивает чечётку и песен не поёт. Даже тарелкой брякнуть боится, чтобы не пропустить звонок металлоискателя.

Вдруг звонок: дзинь!

Пыльнов вздрогнул и вскочил на ноги. А из камбуза сейчас же высунулся Бородулин и озабоченно сказал:

— Смотри, звонит.

Оба прислушались. Но звонок только коротенько брякнул и опять молчит.

— Наверно, задел на дне за какую-нибудь железку или старую мину, — сказал Пыльнов и снова сел на бухту каната. Бородулин постоял минуту на пороге и пропал в полумраке камбуза.