Страница 28 из 37
Беркуты стали обживать новые владения. А там, откуда они удалились в изгнание, еще остались канюки, крикливая родня; тоже умеют высоко парить, но нет в них величия, нет властности.
Птицы рассказывают своим детям, а те — своим: благородные беркуты вернутся. И правда: изредка, очень поздно осенью и зимой появляются беркуты в своей былой вотчине. В основном молодые птицы. А старики, провожая их в путь, не преминут сказать, что люди попадаются всякие и что трудно угадать среди них того, кто готовит тебе позорную, бессмысленную гибель.
На окраине большого болота, на растрепанном стожке старой осоки отдыхал беркут. Поле, угнетенное низко нависшими тучами, грезило о заоблачных высях. И могучая птица была частью его мечты.
А по полю бодро шагали люди. В добротных сапогах с высокими голенищами, с патронташами, ружьями. Из сумок торчали заячьи уши.
Люди увидели орла. Остановились, долго смотрели. Возможно, и для людей, как для сирого поля, орел-беркут — что-то вроде далекой мечты.
Подоспел еще один из людей, отставший. Он замешкался: добивал зайца с простреленной лапкой. Он и стрелять-то как следует не умел. А заметил орла — мигом вскинул ружье и спустил курок. Выстрел грянул оглушительный, без дыма. Мгновенно картечь рассекла воздух — мимо могучей орлиной груди. Беркут раскинул крылья и взмыл ввысь. Он парил в небе, высоко, в безопасности. Но терзала его горькая обида. Не подобает высокородной птице выставлять напоказ свои чувства, вот и парил беркут как положено орлам — высоко и гордо, широко распластав крылья. Но не шел вниз.
Унижением обернулась греза оголенного поля.
— Эх, промазал, — с огорчением вздохнул кто-то. — Вот было бы чучело так уж чучело.
— На тебя и слова тратить не стоит… — бросил ему другой, охваченный тем же отчаянием, что и нагое поле.
Отставший присоединился к охотникам. Пошел рядом со всеми. Но в глазах у него была не мечта, а скучная пустота.
И отец, возвратившись с охоты, рассказал своему сынишке:
— Знаешь, кого я видел — орла!
— Где? Покажи мне тоже!
— Там его больше нет…
Отец умолчал, что один из его попутчиков стрелял в беркута. Не хотел огорчать мальчика.
— Папа, покажи мне орла! Настоящего, большого!
— Ладно. Съездим с тобой в музей. Там есть орлы…
— Я хочу живого! Посмотреть, как он парит!
— Такого увидеть не просто.
Обидно стало отцу, что нельзя показать сынишке, как парит орел. А что, если попробовать? И на следующий день они поехали туда.
Над болотом носилась пара воронов, пронзительно каркали черные птицы, кликали беркута. Они-то хотели вместе с ним поискать королевский венец. И отцу с сыном почудилось в голосе мудрых птиц отчаяние…
На краю болота оставалась забытая, покинутая копенка бурой, никому не нужной осоки.
И о высоких облаках грезило бесприютное поле.
Декабрь. Короткий морозный день
Звякнула пружинка силка, хлопнул тугой обруч с натянутой сеткой, и черный дрозд, не успев и подпрыгнуть, заметался под сеткой, мягко прижатый к земле.
Попался! И радуйся, строптивец. Поживешь у меня. Вместе скоротаем зиму. Вечерами я буду рассказывать тебе, что делается в лесу и в дюнах. Вечера сейчас длинные. И ночи тоже. А дни — короткие… Нынешний день уже, видишь, совсем бел. Снег, понятно, долго не продержится. На взморье за зиму снег частенько полностью стаивает, потом опять напорошит — и все белым-бело. Но ты знай: тебе эта белизна не сулит ничего доброго. Самое умное, что ты мог сделать, — это пойматься в силок.
Я вынул из-под сетки черного дрозда и понес в дом. Ладонью чувствую, как трепыхается сердечко смертельно перепуганной птички. Ничего, пройдет. Я тебе соорудил славную клетку из сеточки и дощечек. В ней проживешь до весны рядом с клеткой зяблика.
Видимо, этот дрозд, не приставший к остальным своим сородичам, склевал положенную ему долю ягод. Неделька пути — и он очутился бы в краях, где гораздо теплее. Но он почему-то остался. Это тот самый дрозд, которого я столько раз видел вблизи своей ловушки, куда он ни за что не желал попасть. Пришлось поставить силок, насыпать сушеной рябины, изловить. Жаль его, но зато теперь я уверен, что весну он встретит.
Для всякого дела в природе уготован тот или иной месяц, иногда даже какой-то день. И для птичьих кочевий — тоже. Одни пернатые снимаются с места раньше, другие остаются до первого осеннего ненастья, а есть и такие, кто медлит вплоть до первых морозов. Но отлет совершается в назначенный срок. Если птаха почему-либо в отведенный для нее час не улетела, она остается. Вся остальная ее родня спешит на юг и там утоляет свою жажду дальних странствий. А у отбившейся птицы пропадает охота пускаться в дорогу, даже если она застряла на полпути. Так и остается птица в холодном краю, если упустит пору отлета. Видимо, нечто подобное произошло с моим дроздом. А возможно, он из тех, кто решил вообще не трогаться с места.
Снег сеется. Ночью порошило, и опять снегопад.
День сам по себе пасмурный, но белые хлопья, снежные подушки на сосновых ветвях, проясняют его. Белизна сродни свету.
Завтра, если перестанет снегопад, выйду в дюны — непременно увижу заячьи следы. Никак не могу понять, что за пляски устраивают зайцы по ночам на голых дюнах, на пустом песке, чуть припорошенном снежком.
Эти напечатанные зайцами следы приводят меня в радостное состояние духа. Люблю идти по заячьему следу и разбирать, что поделывал косой в ночное время. Чаще всего никакого серьезного занятия у него нет. Бегает, скачет, печатает следы, будто пишет на снегу: «А я весел и зимой!» Так ли уж ему сладко зимой, сомневаюсь. Но зайчик сам себя подбадривает. И молодец. Мне известно, каким храбрым может оказаться заяц, каким изворотливым, сметливым.
Снег все идет. Земля постепенно густо белеет.
В такой день синицы вертятся у окон. Городские воробьи держатся на карнизах зданий, сидят под застрехой и выжидают: скорей бы перестали кружиться в воздухе белые хлопья. Серые вороны спешат на городские окраины, где легче раздобыть себе пропитание.
А я растапливаю печурку, гляжу в окно и ни одной птички не вижу. Правда, рядом со мной в клетке — зяблик. Поклевывает конопляные семечки, скачет с жердочки на жердочку. На клетку с дроздом я набросил марлю. Пусть не видит ни меня, ни помещения, пока не свыкся. Оставил только щелку, чтобы наблюдать за ним. Черный дрозд сидит на перекладине, вот склонил головку, пригляделся, отвернулся… А за окном подходит к концу короткий день. Остается снег и белизна…
Собираюсь в лес.
Мирно, покойно на птичьем пути. Будто и не текли здесь осенью птицы живой, трепещущей лавиной. Будто не проносились в вышине тучами дикие голуби, не покрикивали на прощанье серые гуси…
Море насыщенно-зеленого цвета. Колыхается мерно, затрудненно, словно нехотя. Волна, едва приподнявшись, опадает, чуть лизнет береговой песок и отхлынет назад.
Пустынно побережье. Удивительно прекрасно оно в снегопад, в короткий зимний день. В такую же неоглядную даль и ширь, как и летом, простирается море, точно так же убегает вдаль берег, а над ним — птичья стезя…
Мелкорослые, густо стоящие сосны за дюнами припорошены снегом. Из-под него торчат сухие былинки…
В старом лесу тоже бело. Высокие сосны, вскинув головы, первыми принимают на себя снежную атаку. В овражке толпятся темные ели, слушают, как с шуршанием падают вниз снежинки…
Эта птичья ватажка мне знакома. И вожак ее — пестрый дятел. Он всегда впереди. Покинет одно дерево, переместится на ствол другого, закрепится на нем, обопрется на хвост и — скок-скок! — все выше и выше, осматривает изъяны в коре, щели. Долбанет — прислушается… Никто не возится. Полетели дальше. За дятлом — сизовато-серые поползни. Эти еще более ловкие верхолазы. Поползню ничего не стоит взобраться наверх по стволу или спуститься по нему головой вниз. Он постукивает клювом по коре тихонечко, осторожно. Смешно было бы сравнивать его клюв с дятлиным! За поползнем движутся синички. Горстка больших синиц, несколько длиннохвостых. Синицы цепляются за ветки потоньше, копошатся в хвое, в развилке ветвей. Тщательный осмотр. Потом — на другое дерево. Стараются не отставать от поползней. А те равняются на дятла. Так и странствуют все скопом. Потараторят, мимоходом склюнут что попадется. Пока светло, торопятся выстукать и осмотреть побольше деревьев.