Страница 20 из 53
Милая душка Минни, как мало я сам уделяю внимания нашим детям, уже выросшим и встающим на взрослый путь, и как боюсь я их потерять. Бесы целили в Ники, посчитав его опасным для себя, они ведь чуть не убили мальчика моими собственными руками!
Надо что-то решать с этими несносными британцами, ведь они уже окружили нас своими «интересами» со всех сторон, действительно как медведя в берлоге. Ничтожная нация, обманом правящая миллионами людей разных народов на всех континентах. Может быть, не все они в союзе с Врагом, должны остаться чистые души среди них, не поддавшиеся искушению, но об уступках и отсрочках в борьбе с ними мы должны забыть. Всякий человек с сердцем не может желать войны, а всякий правитель, которому Богом вверен народ, должен принимать все меры, для того чтобы избегать ужасов войны. Сейчас выбора нет, мы срочно должны готовить все силы, с одной только определенной целью, иначе о нас не останется воспоминания.
Вечером подходил начальник дворцовой охраны, докладывал, что во флигеле собрались лейб-гвардейские офицеры разных полков, и о том, что к ним вышел Ники. Начальник охраны просил разрешения задержать всех собравшихся сию минуту. Получив мой отказ и не понимая мою апатию, он был крайне огорчен, сказав, что я собираюсь повторить печальную судьбу несчастного Павла Петровича. Мне пришлось настоять на своем и категорически запретить предпринимать какие-либо действия. Отнюдь не фатализм двигал мною. Я подумал, что государь, подверженный влиянию бесов, не имеет права оставаться на троне, и Царь Небесный должен рассудить его, ибо все только в его руках.
Эти мысли успокоили меня, утром будет виднее, все встанет на свои места, сейчас мой горячо любимый сын и наследник проходит самое большое испытание в своей жизни. Его выбор многое определит, жаль, что возмужание приходит к нему так рано.
Я помолился, попросив Бога помочь Ники.
Потом, поев простокваши, лег спать, так же хорошо и мирно я спал в палатке под Рощуком…
Рассказывает Олег Таругин
Вечером того же дня я оказался на импровизированном военном совете. Васильчиков и Ренненкампф собрали всю «партию цесаревича». Я как-то все не удосуживался подсчитать, сколько же людей приняли, так сказать, «мою руку». Оказалось, куда как немало!
На совете присутствовали все офицеры Императорской Фамилии стрелкового батальона, разве что без командира, тоже — от лейб-гвардии Финляндского полка, шефом которого я являюсь, половина офицеров лейб-гвардии атаманского полка с десятком выборных казаков и почти весь состав офицеров лейб-гвардии конно-гренадерского полка. Кроме этих полков, рядышком пристроились с полдесятка флотских офицеров, под руководством Макарова и Эссена, несколько лейб-артиллеристов, трое лейб-егерей, столько же — от Гродненского лейб-гвардии гусарского, двое из лейб-гвардии конного полка и, к моему неописуемому изумлению, по пять человек из Павловского и Николаевского юнкерских училищ и трое офицеров из кадетского корпуса.
…Флигель «Поленница» наполнен серьезными, насупленными людьми в военной форме. Когда Хабалов вводит меня внутрь, по жару и по табачному дыму я понимаю: беседа здесь идет уже не первый час. И первое, что я слышу, это конец яростной филиппики кого-то из конных гренадер:
— Кавалергардов мы из казарм не выпустим. Караулы снимем, у дверей встанем, штыки на изготовку — сами не сунутся. Синих кирасир тоже возьмем. С лейб-жандармами мы договорились, они лейб-уланский полк заблокируют…
— Не много ль на себя берете? — усмехается рослый, плечистый есаул-атаманец. — Как у вас легко все получается, господин ротмистр: снимем, заблокируем, не сунутся… А ну как сунутся, рискнут? Синие кирасиры и кавалергарды вас ведь на шнурочки раздергают. Мы на себя лейб-конвой возьмем. Предлагать им нечего: они верные. Кончим всех разом, и баста!
— А лейб-гусаров кто возьмет? И лейб-драгун?
Ренненкампф подается вперед, собираясь ответить, но замечает меня:
— Господа офицеры!
Все головы одновременно поворачиваются ко мне. Офицеры замирают по стойке «смирно».
— Здравствуйте, господа!
В уши грохает слитное:
— Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!
Вот так. Ну что, господин Таругин, «ваше высочество», вот и пора вам решать. Здесь не декабристы собрались, это, скорее, будущие лейб-кампанцы. Вас просто собираются посадить на трон… И очень не вовремя! Мне еще кучу дел надо переделать, а станешь государем — прощай куча, здравствуйте ежедневные обязанности…
А может быть, так и надо? Ведь эти офицеры вовсе не восторженные пацаны! И в глазах у них не восторженные мечты о «прекрасном, новом мире», а самая что ни на есть простая надежда — надежда на то, что новый царь хоть и молод, но окажется лучше предыдущего. Правда, все они относительно молоды и, само собой, не хотят жить под рукой «миротворца». Им подавай ордена, выслугу, чины… А то, что за это придется рискнуть шкурой, так «наше дело стрелять и помирать, а в кого и за что — господин полковник знает!». Они прямо сейчас готовы принять под команду полки и дивизии и рвануть вперед, сокрушая все на пути, пока не остановит пуля-дура или штык-молодец…
Да что это я, в самом деле? Совсем рехнулся? Да если я сейчас взойду на престол — беды не миновать! Во-первых, все мои милые дядюшки и кузены кинутся оттирать меня от власти, надеясь урвать побольше при регентстве. Во-вторых, мои англофобские взгляды известны, и у меня есть все шансы получить из заботливых рук британских агентов яд в кофе или адскую машину в карету. У них там в Форин-офис людишки не даром свой пудинг лопают. В-третьих, все придется делать открыто, а я, честно говоря, опасаюсь такой открытости. Вокруг совсем не так уж мало толковых умов, которые смогут разобраться, что к чему. И повторить в любимом «фатерланде» или «мазерлэнде». А тогда — тогда все будет куда как хуже, чем мне бы хотелось…
— Вот что, господа. — Я стараюсь подобрать слова так, чтобы, с одной стороны, не допустить готовящегося переворота, а с другой — не обидеть присутствующих. — Не поймите меня неправильно, но я не хочу. По двум причинам.
Все замирают в ожидании.
— Господа. Я не могу понять, с чего вы решили, что меня привлекают лавры Александра Павловича? Отцеубийство — тяжкий грех, и мне вовсе не улыбается брать его на душу.
Молчание становится гнетущим.
— Я хочу сказать вам, что никогда не забуду вашей преданности и верности. Даже не будучи императором, я найду способ выразить вам, господа, свое благоволение. Но я очень прошу вас, друзья мои: пощадите моего несчастного отца!
Мне удается почти идеально сымитировать срывающийся голос. Заговорщики в растерянности. Те, что помоложе, опускают головы, те, что постарше, мрачнеют взглядами. Видимо, им и в голову не могло прийти, что цесаревич откажется от престола из сыновней любви…
— Ваше Величество! Разрешите? — Давешний конно-гренадер встает передо мной. — Штабс-ротмистр Гревс. Поверьте, Ваше Величество: мы готовы предпринять все необходимые предосторожности, чтобы сохранить жизнь вашего отца.
Вполне возможно, что этот парень говорит искренне. Ну прямо так и рисуется эдакая идиллическая картина: собственный конвой добровольно сложил оружие, дворцовые гренадеры дружно салютуют в последний раз низложенному императору и в первый — новому. И отправляется бывший император разводить помидоры в деревне. Или по грибы ходить. Тишь, гладь да божья благодать… Но как-то сразу встала перед глазами другая картина…
…Желтые каменистые дороги, обжигающий ветер, отчаянный, беспросветный ужас. Война в Афганистане зацепила меня самым краешком. Я влетел в завершающий этап этой уродской войны, последнего позорища великой империи. Отделался сравнительно легко, но даже здесь нет-нет да и подскочит на постели облитый холодным потом нынешний «наследник престола российского» с рвущимся из распяленного рта криком: «Духи! Духи справа!»
…Эта операция должна была привести к ликвидации банды какого-то курбаши. Как его звали — режьте меня на части — не помню! Вылетело. А может, и не удосужились сказать — у нас в армии младшим сержантам последние оперативные сводки не докладывали. Но операцию эту я запомнил навсегда.