Седьмая невеста

То же он чувствовал, когда погибла Мангельда, но тогда его злоба была направлена на самого себя, ибо именно он с бравадой молодости вызвался проводить девочку до Желтого острова и помочь ей отобрать вечнозеленую ветвь маттенсаи у Гориллы Грина, а потом напился подобно асгардскому богу Быку и уснул – без чувств, словно мертвый. Словно… Потому что он-то наутро пробудился, а вот Мангельда нет…

Конан видел сейчас Кумбара особенно отчетливо, видел его добрые, блеклые и, он только теперь заметил, близорукие глаза, глядевшие на него с опаской и с сочувствием. Реакция варвара на сие последнее всегда бывала одинаковой – он раздражался и готов был выразить раздражение действием; теперь же он лишь передернул плечами, отвернулся. Расчетливый мозг его не тратил время на воспоминания о погибшей Алме – он уже искал ее убийцу.

– Если б я знал, кто мог это сделать, – тихо произнес сайгад, словно прочитав мысли киммерийца, – сам задушил бы ублюдка. Такая девушка… Лучшая из лучших…

Но киммериец не склонен был разделять с Кумбаром переживания.

– Ты слышал про Озаренных? – буркнул он, припадая губами к узкому горлу кувшина.

– Нет, – удивленно помотал головой сайгад.

– Это такие парни… Кром, я и сам мало что знаю про них. Живут они в горах на границе Стигии и Турана. Я там не был, но мне рассказывал один… один мудрец, путешественник… Там что-то вроде храма, а при нем деревня – большинство жителей стигийцы, но есть и кхитайцы, и туранцы, и аквилонцы… Бог у них – Умбадо, козел с петушиным гребнем и человеческими пальцами вместо копыт. Гнусный ублюдок…

– Погоди, Конан. – Сайгад, до сих пор слушавший с недоумением, наконец решился проявить недовольство. – При чем тут этот козел и… и Озаренные? Ты забыл про Алму?

– Прах и пепел! Я ничего не забыл! И если ты помолчишь немного, то все поймешь!

Вспышка киммерийца, неожиданно яростная, удивила Кумбара, но более возражать он не стал, мысленно поблагодарив судьбу за то, что Конан не служил под его началом – стычка была бы неизбежна, и чем могла она закончиться, ведомо одним богам. Он не понимал, что и до сих пор Конан сдерживал себя с трудом, выговаривая слова тихо, медленно и четко; взрывная натура его вовсе не предполагала спокойного высиживания в кабаке в то время, как убийца его подруги разгуливал на свободе. Но сейчас, на ученный опытом (иной раз горьким), он знал, что торопливость хороша далеко не всегда и не во всем. Сила его никуда от него не денется, а потому сначала надо подумать, как лучше сей силой воспользоваться, а главное – против кого ее направить.

Не часто удавалось Конану провести в жизнь эту умную мысль, но теперь удалось. Потому он загнал глубоко внутрь всю ярость, вдруг плеснувшую на поверхность, и вновь стал мрачен, но спокоен и рассудителен.

– Слушай, сайгад. То, что я говорю, ты потом должен будешь повторить – не мне, Илдизу…

– Что? – поперхнулся Кумбар, но, увидев глаза варвара, из синих ставшие вдруг фиолетовыми, умолк, кивнул согласно и жестом просил продолжать.

– Вторую половину каждого дня Озаренные проводят в молитве Умбадо. Они ни о чем не просят его, только восхваляют да еще рассказывают ему о себе – что делали нынче, о чем думали, о чем беседовали и с кем. По истечении двух лун они приносят в жертву Умбадо младенца, родившегося за это время, на ночь зажигают огромный, высотой в дом, костер и расходятся по домам. Теперь несколько недель они вовсе не будут молиться.

И тут-то – слушай внимательно, приятель! – начинается самое интересное. Все, что хотели узнать Озаренные (помнишь, они рассказывали Умбадо, о чем думали), открывается им на протяжении следующей луны.

Тут Конан замолчал и вопросительно посмотрел на сайгада.

– Ну? – пожал плечами старый солдат. – А зачем это Илдизу?

– Кром… Только Озаренный сможет найти убийцу!

– Кром… – машинально пробормотал сайгад. – Кром! Отлично придумано, парень! А как вытащить Озаренного из деревни?

– Не надо никого вытаскивать. Я и есть Озаренный.

– Ты-ы-ы? – Изумлению Кумбара не было предела. За миг взгляд его, обращенный на киммерийца, исполнился еще большего уважения, чем прежде. Кажется, он даже дополнился благоговением.

– Тьфу! – в сердцах сплюнул варвар. – Конечно, я не Озаренный. Или ты можешь представить меня молящимся?

Несмотря на некоторое разочарование, Кумбар ухмыльнулся, и в самом деле попытавшись представить молящегося варвара.

– Ну вот, – правильно отреагировал на его усмешку Конан. – Я должен попасть во дворец как Озаренный, понял? А дальше уже мое дело. Я точно знаю, что Алму прикончил кто-то из вашей шушеры. Больше некому. Клянусь Кромом, я найду его. Найду и…

Синие глаза киммерийца вдруг отразили такую дикую первобытную ярость, что сайгад невольно покрылся мурашками.

– Э-э-э… Я все понял, Конан. Ты это хорошо придумал, – вяло забормотал он, пока еще не слишком вникая в смысл плана приятеля. – Я расскажу владыке. Завтра.

– Сегодня, – решительно мотнул головой Конан. – А завтра я уже должен быть во дворце.

Он допил остатки пива из кувшина, махнул рукой Кумбару и вышел из «Слез бедняжки Манхи», с присущей ему деликатностью позволив сайгаду снова оплатить счет.

Глава четвертая

Новый чудесный день пришел в Аграпур. Яркое солнце повисло в чистом голубом небе, и стайки белых легких облачков медленно плыли под ним. Южный ветерок, такой слабый, что казался скорее случайным сквозняком, обдувал загорелые лица аграпурцев, кои, вопреки ожиданию, были сумрачны и торжественно строги.

Именно так подействовали на жителей великого и славного города слухи, просочившиеся накануне из дворца Илдиза Туранского. Справедливо считая, что Аграпур, а не жалкий Султанапур и уж тем более не Хоарезм, есть истинная звезда Турана, этой огромной империи, что, в свою очередь, является настоящей жемчужиной всего мира, они испили до дна всю чашу позора, узнав, что в самом императорском дворце злоумышленник осмелился совершить преступление, и какое! Он посягнул на священную жизнь невесты Илдиза Великолепного! Разве возможно вынести сей позор честному гражданину?

Потому и окрасился чудесный солнечный день в черный цвет – цвет траура. Аграпурцы скорбели об утраченной чести своей, ничуть не сомневаясь, что и в их прекрасном городе найдется змея, которая выдаст их страшную тайну чужеземцам. Впрочем, немало чужеземцев уже сейчас, как и в любой другой день, бродило по улицам города, так что никакой тайны уже не существовало, Ее не существовало с самого начала, когда возле тела убиенной Алмы стояла толпа придворных, и среди них юный лютнист-аквилонец, бродяга, повидавший весь свет и наверняка не имеющий намерения остаться навсегда в Аграпуре. Он один мог разнести позорную весть по миру, что уж говорить о прочих…

В тавернах и лавках, на улицах и базарах, в бедных домах и богатых, говорили нынче о том, что произошло во дворце. И снова люди выдвигали всевозможные версии, клеймили убийцу, сетовали на жизнь, полную опасностей в нелегкое это время, и все как один сходились на том, что позор всему Турану принесет не столько само преступление, сколько забвение его – из этого следовало, что необходимо найти злоумышленника, продемонстрировать его всему миру, а затем и казнить, не особенно милосердствуя.

А потому, узнав о появлении во дворце одного из Озаренных, призванного раскрыть тайну убийства, честные аграпурцы воспряли духом, просветлели лицами и без счета воздавали хвалу Эрлику и пророку его Тариму за удачное решение проблемы.

Люди, имевшие счастье лицезреть Озаренного собственными глазами, описывали его по-разному. Одни считали, что он высок и аскетично тощ, а под длинной хламидой на боку его ясно вырисовываются очертания огромной секиры; другие говорили, что он низок и толст, голову имеет круглую и лысую, голосом обладает писклявым и при этом довольно угрюм – эти, без сомнения, приняли за Озаренного евнуха Бандурина, тут же были осмеяны и отправлены прочь; третьи толковали об исполине с длинной седой бородой и седыми же усами, но волосом на голове черным, с глазами синими и удивительно юными, с плечами широкими и руками крепкими, и вообще, как считали эти самые третьи, Озаренный очень напоминал с виду Конана-киммерийца, наемника армии Илдиза Туранского, широко известного в городе буйным, но справедливым нравом своим, необузданной дикой силою да любовью к вину и к женщинам.