Седьмая невеста

– Беги к нему, девочка, – шепнул он ей ласково. – И целуй его нынче крепче прежнего.

Злобно скрипнул зубами за их спинами Бандурин, но ни Алма, ни старый солдат ничего не слыхали. Алма с признательностью улыбалась Кумбару, а тот уже торопился к выходу, желая поскорее вернуться в «Слезы бедняжки Манхи» и разбудить для утех пышнотелую Кику. Этой ночью она была так хороша!

Переваливаясь с боку на бок, евнух со скоростью бегового верблюда несся по саду от дерева к дереву, от куста к кусту, вжав голову в жирные плечи и воровато озираясь по сторонам. Сад Светлейшего был велик: за целый день не обойти всех его уголков, не истоптать всех его тропинок. Сам владыка, каждое утро прогуливаясь меж плодовых дерев и кустарников, открывал что-то новое, неизведанное и не виданное еще прежде.

По россыпям отливающих алым и золотым цветом камешков важно прохаживались красавцы-павлины, клекоча дурными голосами и с презрением взирая на людей; даже императора сии птицы не жаловали, что уж говорить о несчастном садовнике, вынужденном не только не убивать их, но еще и кормить. Несметное количество яблок, апельсинов, фиников, бананов и прочих фруктов усеяло зеленые ветви деревьев, а под ногами можно было найти всевозможных сортов ягоды и грибы, столь буйно растущие в северных королевствах, а здесь, в Туране, выращиваемые специально для стола Великого и Несравненного.

Бандурин шмякнулся в розовые кусты возле самого караван-сарая и тут же сдавленно пискнул от боли – шипы вонзились во все его жиры, заставив богобоязненного евнуха излить поток проклятий на голову ни в чем не повинного Эрлика. Именно он, этот суровый туранский бог, через пророка своего Тарима испытывает человека лишениями и страданиями.

Но – как рассуждал Бандурин – Эрлик все же должен понимать, что не все люди расположены страдать. Лично он, создание нежное и духом и плотью, намерен жить благостно и покойно, а за подвиг сей лелеять и холить себя, любимого, того же ожидая и от бога с его пророком. И хотя в кусты он свалился по собственному недогляду, досталось все же бедному Эрлику, коего евнух назвал грязным недоумком, ублюдком и даже бородатой свиньей.

Выдираясь из объятий коварных роз, Бандурин тихонько подвывал, горячо надеясь, что стража не заметит его тушу возле караван-сарая, куда дворцовым обитателям вход был строго-настрого запрещен: мало ли какие тайны приспичит разузнать заезжим, а на патриотизм своих сановников и малоумный Илдиз не слишком рассчитывал. Нарушившего же запрет ожидало страшное наказание в виде ямы, полной змей и пауков.

Однажды Бандурин осмелился подойти к ней и посмотреть на несчастного, невесть за какие прегрешения туда угодившего. Много ночей после снились ему столапые и стохвостые чудовища, впивающие в его плоть свои ядовитые жала и зубы. И тогда евнух дал себе клятву никогда не преступать закон, быть послушным богам (на всякий случай – всем богам, что только существуют на этом свете) и время от времени подавать кое-какую мелочь нищим.

Так что сейчас, вытягивая короткую мясистую шею и сам себе напоминая тем самым аиста – а Бандурин всегда заблуждался по поводу собственной внешности, и в данный момент был похож скорее на вытянувшего шею бегемота, – бедный евнух дрожал от страха и молился только что оскорбленному им Эрлику, выпрашивая лунное затмение или, на худой конец, дождь, способный прогнать стражу в их уютные теплые домики.

То ли Эрлик внял просьбам Бандурина, то ли Тарим уговорил его помочь влюбленному скопцу, но стражников поблизости не оказалось, и евнух, жалобно пища от ужаса, на четвереньках обполз шеренгу розовых кустов и вскоре проник в караван-сарай.

Судя по обстановке внутри дома, Илдиз Туранский не слишком благоволил гостям своим. Обшарпанные стены, Двери, грустно висящие на одной петле, а то и вовсе отсутствующие, грязный пол, весь в дырах и трещинах, застоявшаяся вонь неизвестного происхождения – если учесть, что караван-сарай возвели всего-то пять лет тому назад, разрушения эти не поддавались объяснению. Бандурин же, впервые попавший сюда, со свойственной ему проницательностью сразу решил, что, видимо, по мысли архитектора сего сооружения гости не должны были задерживаться здесь надолго; а если б кому и пришла в голову такая странная идея – остаться еще на пару деньков, – суровые стражи, каждое утро возникающие в проемах дверей немым укором, и самого стойкого заставили бы поторопиться.

Крадучись, евнух прошел до конца длинного коридора, всякий миг опасаясь низвержения утробно трещащего по толка, и наконец страшное путешествие его завершилось: он стоял возле комнаты юного лютниста, коего отлично видел сквозь дыру шириною в два пальца меж наличником и дверью. Мальчишка полулежал на узком топчане, подперев го лову тонкой рукой, и улыбался, слушая чей-то шепот.

Кто мог быть здесь в такое время, когда тьма уже сгустилась над Аграпуром? Вор? Но красть у нищих гостей императора, кои в большинстве своем были жалкими комедиантами да бродячими лекарями и астрологами, стал бы только слепой, так что сию догадку евнух отверг. Стражник? Или… Или такой же, как он сам, любитель юношей прекрасных?.. От этой мысли скопца передернуло. Неужели его опередили?

В отчаянной попытке подслушать разговор Бандурин облился потом, но так и не разобрал ни слова. Лютнист, то и дело откидывая с высокого чистого лба белокурые пряди, с улыбкой отвечал собеседнику – и тоже шепотом; скопец, превратившийся в одно большое ухо, по прошествии некоторого времени все же начал разбирать отдельные слова, а то и целые фразы.

Так, например, услышал он имя юноши – Динис, и умилился славному его звучанию; что значило «бежать отсюда подальше», евнух не понял, зато отлично понял прощальное «я тоже люблю тебя», побледнел, сжал пухлые кулачки и едва сдержался, чтоб не ворваться в комнату и не прервать возгласом крайнего возмущения объятая влюбленных, если, конечно, таковые имели место.

Дверь скрипнула, выпуская позднюю гостью. Не заметив Бандурина, который стоял в углу коридора, девушка быстро пробежала к выходу и вскоре скрылась в темноте. Лица, ее евнух не смог разглядеть, но, мельком увидев профиль, узнал соперницу: то была Алма, столь неблагоразумно отпущенная Кумбаром Простаком из императорских невест. Не лютниста ли имел в виду старый солдат, наказывая девушке «целовать его крепче»? Бандурин сморщился от ревности, сдавившей холмистую грудь его, и, стараясь не слишком заметно колыхать жирами, вошел в освещенную одною свечой комнату юноши.

– Хр-р-р… Мр-р-р… Ур-р… О, красивый и отважный орленок, парящий в небесах над Аграпуром! Весь день помышляю узрить твои глаза, твои руки и гибкий стан… – бормотал Бандурин, переминаясь с ноги на ногу. – Не прогоняй же раба твоего ни нынешней ночью, ни будущей! Готов принести тебе в дар я все богатства, накопленные долгим и тяжким трудом, готов лобызать стройные ноги твои, только позволь прилечь на скромное ложе сие и раз делить с тобою одиночество и печаль…

Динис с удивлением смотрел на жирную тушу скопца, плохо понимая, что тому нужно. Зачем он хочет лечь на его топчан? Устал? А может, ему негде жить? Но почему он пришел именно к нему?

– Я алкал… – сиплым писком продолжал тем временем Бандурин. – Алкал встречи с тобою, мой юный друг. О, нежный и душистый лепесток большой красивой розы… Роза, – счел нужным пояснить евнух, – это мое сердце, ибо… ур-р-р… Ибо я алкал…

Красноречие скопца иссякло, и теперь он стоял перед юным лютнистом молча, тараща на него маленькие черные бусинки глаз.

Так и не сообразив, что нужно от него этому жирному старцу, Динис устало вздохнул. Природное спокойствие и уважение к преклонным годам не позволяли ему изгнать незваного гостя, но после целого дня во дворце, где он без отдыха играл на лютне праздным придворным и будущим императорским невестам, сил осталось только на то, чтобы положить голову на свернутую в жгут куртку и уснуть. Евнух же, судя по всему, уходить не собирался: пыхтя и потея, он выжидательно смотрел на юношу, и каждый вздох – глубокий и невозможно печальный – сопровождал чесанием за ухом.