Страница 4 из 13
Может быть, похожие вещи она говорила и раньше, но тогда я не замечала. А теперь все сузилось. Сердце сузилось. Сосуды сузились. Шаги сузились. Словарный запас сузился. Жизнь сузилась. Она произносила эти избитые истины с особенной важностью. Стереотипы, я думаю, давали ей чувство того, что все в порядке, что мир стоит на своем месте, что она все держит под контролем, что в ее силах принимать решения. Она обращалась с ними как с невидимой печатью и повсюду ставила ее, оставляла свой след. Мозг все еще служит ей, ноги служат, она ходит – правда, с помощью ходунка, но ходит – она человеческое существо, которое все еще знает, что «фасоль вкуснее всего с салатом» и что «старость – это большое несчастье».
Ты еще жива?
– Давай позвоним старой ведьме? – предлагает она. В ее глазах я замечаю неожиданный блеск.
Послушно беру мамину маленькую телефонную книжку, в которой полтора десятка самых важных номеров – я их туда записала, чтобы в любой момент они были у нее под рукой, – набираю и передаю ей трубку.
– Куда пропала, старушка, ты еще жива?
Она часто звонит «старой ведьме», особенно теперь, когда больше не в состоянии к ней ходить. Пупа не только по возрасту, но и по продолжительности их общения была самой старой маминой подругой.
– Не будь Пупы, не было бы и тебя, – говорит мама и повторяет семейную легенду о том, как Пупа, только что закончившая медицинский, ассистировала врачу во время маминых родов («Господи Иисусе, какой же ребенок страшненький!» – сказала Пупа, когда тебя вытащили на свет божий. Я просто замерла от ужаса. А ты вообще не была страшненькой, просто у этой старой ведьмы такие шутки!»).
– Да, Пупа! И у нее жизнь была нелегкой, – задумчиво говорит мама.
Пупа во время войны была в партизанах, там же она заболела туберкулезом. Чего только с ней не происходило, она даже несколько раз была при смерти и сердилась на свою дочь, тоже врача, утверждая, что та во всем виновата. Без нее, часто ворчала старая ведьма, она бы уже давно распрекрасно отправилась на тот свет.
В ней было не больше сорока килограммов веса, передвигалась она с помощью ходунка, была почти слепой, мир видела только в расплывчатых очертаниях. Жила одна, упрямо отказываясь переселиться в дом престарелых или к дочери, в ее семью. Вариант жить вместе с нанятой помощницей она даже обсуждать отказывалась. Как, впрочем, отказывалась обсуждать и все другие варианты. Так что дочка была вынуждена ежедневно навещать ее, каждый день приходила и женщина, которая делала уборку, – кстати, Пупа их часто меняла. Она сидела в своей квартире, засунув ноги в огромный меховой сапог – электрическую грелку. Иногда включала телевизор и следила за пятнами на экране. А потом выключала телевизор и принюхивалась к окружающему ее воздуху. Соседи, ох, эти проклятые соседи, через систему центрального отопления опять пустили в ее квартиру «тухлый газ». Так она говорила, «тухлый газ», потому что из-за него во всем доме начинало пахнуть тухлятиной. Она заставляла домработницу заглядывать в каждый уголок квартиры, не завалился ли куда-нибудь кусок еды или, может, где-то застряла и сдохла мышь, но та клялась, что нигде ничего нет. Кроме «тухлого газа», время от времени проникавшего в трубы центрального отопления, ничто другое ее жизни не омрачало. Проблема была в смерти: та все никак не приходила. Если бы даже она вползла по трубе, Пупа с удовольствием отдалась бы ей. У смерти нет запаха. Воняет жизнь. Жизнь – это дерьмо!
Вот так она сидела в кресле, с ногами, засунутыми в огромный сапог, и принюхивалась к окружающему ее воздуху. Сапог со временем сросся с ней и стал естественным продолжением ее тела. С коротко стриженными седыми волосами, угловатая, с крючковатым, похожим на клюв носом, она изящно наклоняла свою длинную шею и направляла серый взгляд в сторону посетителя.
– Я уже сто раз говорила ей, дай мне умереть, – сообщала она, имея в виду свою дочь и виня ее. Так она косвенным образом извинялась за свое состояние.
– Знаешь, что она теперь выдумала? – оживленно спросила мама, кладя трубку.
– Что?
– Каждый день заказывает в кондитерской с доставкой на дом пирожные. И съедает за один раз пять штук, с кремом.
– С чего бы это?
– Должно быть, думает, что таким способом поднимет себе сахар и тогда умрет.
– Я уверена, что она так не думает. Ведь она еще помнит хоть что-то из медицины.
– Говорю тебе, она каждый день съедает по несколько пирожных с кремом.
– И как ее сахар?
– Без перемен. От пяти до шести.
– Да. Не везет.
– И она прогнала женщину, которая у нее убиралась.
– Почему?
– Должно быть, плохо убиралась.
– Как она может знать, если почти ничего не видит?!
– Верно… Об этом я как-то не подумала.
А потом довольным тоном добавляет:
– Что касается чистоты, то Пупа была еще строже, чем я. Не помню, чтобы она хоть раз впустила в свой дом кого-нибудь в обуви. Она на пороге всем выдавала плетенки.
– Соломенные шлепанцы?
– Да, теперь таких больше не найдешь.
Чистота – залог здоровья
Из нашего дома в отличие от Пупиного гости выходили в вымытой обуви! Мама тайком уносила оставленные перед входной дверью туфли и ботинки в ванную комнату и там смывала с подошв пыль и грязь.
Она была одержима чистотой. Сверкающая квартира, свежевыстиранные занавески, натертый паркет, всегда вычищенные ковры, аккуратно сложенная одежда, великолепно отглаженное белье, чистая посуда; в ванной все блестит, на оконных стеклах ни единого пятнышка, каждая вещь на своем месте – все это доставляло ей величайшее удовольствие. В детстве она всех нас – отца, брата и меня – просто терроризировала чистотой. Ежедневную уборку она сопровождала фразой: «Мы же не допустим, чтобы у нас воняло, как у…» – и далее следовали имена тех, у кого, по ее мнению, «воняло». Грязь, все нечистое всегда сопровождало слово «срам» («Срам! Просто срам, как грязно!»). Когда я была маленькой, она отправляла меня в угол, загораживала сундуком, а на него клала мои игрушки. Я играла, стоя в углу до тех пор, пока не заканчивалась ежедневная уборка.
В последний раз я слышала от нее это слово («Срам!») и эту интонацию три года назад, когда мы были на могиле отца. На кладбище мы обычно ходили вместе, а если она не могла, то посылала брата или меня.
– Просто срам, как люди относятся к могилам, – сказала она, показывая рукой на соседние участки, а потом добавила:
– Давай еще раз его ополоснем.
«Ополоснуть» значило полить на надгробную плиту воды. Работа по уходу за могилой была не такой уж легкой. Нужно было несколько раз с ведром сходить за водой к крану, а он был далеко. Обычно мы чистили каменную плиту щеткой и стиральным порошком, потом несколько раз поливали водой, но в тот раз мама долго оставалась недовольна.
– Так, теперь еще, – командовала она.
Дорога от отцовской могилы до стоянки такси была неблизкой, и она, опираясь на мою руку, одолевала ее тогда в последний раз, чего мы еще не знали.
– Здесь всегда чисто, – прокомментировала она могилу, мимо которой мы проходили. – А эти свою страшно запустили. Срам!
В больнице она по секрету сообщила мне, что недавно ночью заезжала домой.
– Не может быть. Как?!
– Выбралась потихоньку отсюда и взяла такси.
– А что ты делала дома?
– Быстро убралась и вернулась обратно.
– Я была дома, я бы услышала, если бы ты появилась. Это тебе просто приснилось.
– Нет, – сказала она неуверенно.
Я приходила в больницу каждый день. Первое, о чем она меня спрашивала, стоило мне появиться в двери, было: