Сияние

Свана, человек надежный, всегда готовый услужить ближнему, взяла на себя обязанности виночерпия при епископе Гирдире, а потому вновь и вновь говорила с лукавой улыбкой:

— Позвольте наполнить ваш бокал, епископ!

Епископ Гирдир с большим удовольствием смотрит, как она тянется за бутылкой, поэтому он кивает, благодарит и пьет, чтобы снова увидеть движение гибких рук.

— Сказать по правде, я впервые сижу рядом с епископом, — признается Свана, раскрасневшаяся от спиртного.

— Да и я тоже впервые… я хочу сказать, впервые сижу рядом с…

— Секретаршей. Маленькой захмелевшей секретаршей, — улыбается она. И неожиданно добавляет: — Похоже, вы мне льстите, епископ.

— Зови меня Гирдир, маленький захмелевший Гирдир, — говорит епископ.

Вот за такой приятной беседой шел обед, и в конце концов Гирдир здорово опьянел. Как и большинство гостей. Во главе стола сидела новобрачная и по щедрости натуры кормила тебя грудью, а епископ, не сводя тяжелого взгляда с живительных сосудов, осушил очередную рюмку, чего ему делать не стоило. Окошко реальности с громким стуком захлопнулось, время сжалось до четырех-пяти узнаваемых мгновений, и, когда новобрачная Рагнхильд вдруг встала и устремилась в уборную, она передала тебя, Пьетюр, ближайшему соседу, а тот в свою очередь передал тебя дальше, словно ты был горячим блюдом, предложенным по третьему разу и никому уже не нужным. Таким манером ты очутился у епископа. Надо, пожалуй, сказать, что и я к тому времени был не слишком трезв. Но когда младенец попадает в руки епископа, тот знает, что делать. В простоте душевной я было подумал, что он держит тебя на руках исключительно от добросердечия, мне в голову не приходило, что в этот самый миг ему на глаза попалась хрустальная чаша с еще не выпитой жидкостью. Ассоциации не заставили себя ждать, и он жестом призвал застолье к молчанию.

— Пошли слово Твое и Дух Твой, дабы тот, кто крещается ныне этой водою, был очищен от скверны греха. Давайте же в христианской любви принесем это дитя к Спасителю нашему, Иисусу Христу, и помолимся от всего сердца, чтобы Он принял его и даровал ему милость Свою и благословение. Нарекаю тебя… Нарекаю тебя…

Гирдир умоляюще обвел взглядом собравшихся, а те, растроганные до слез — и от спиртного, и от этого возвышенного обряда, — закричали:

— Это же Халлдоуров Пьетюр!..

И епископ Гирдир, возвысив голос, произнес:

— Нарекаю тебя Пьетюром Халлдоурссоном, — обмакнул пальцы в хрустальную чашу и пуншем начертал крест у тебя на лбу. Тут я вроде как протрезвел. А может, и нет. Словом, я встал и выхватил тебя у епископа.

— Черт побери, Гирдир, что ты тут выдумал? Это же киднеппинг! Похищение ребенка! Отменяй свое крещение, а не то…

Прости, сынок, что я так поступил… Нет, все-таки надо тебе рассказать. Тот поступок тяготил меня, рассказать о нем — огромное облегчение: со злости я пихнул епископа, он рухнул как подкошенный и, падая, опрокинул хрустальную чашу, содержимое которой вылилось ему на лицо. Он лежал в грязи, а я — тебя я отдал Сване — стоял на коленях подле него и кричал: «Отменяй! Отменяй!» — но Гирдир отключился, а Свана, мало сведущая в богословии, потрепала меня по щеке и сказала:

— Это ведь была шутка.

Тут я вовсе впал в отчаяние, так как подумал, что крестить в шутку нельзя, особенно если ты епископ.

— Он ведь может стать таким, мой сынишка! — кричал я.

Гирдир очухался, сел в грязи, утер лицо.

— Кем это «стать»? — спросил он.

— Как кем? Христианином.

— Кто?

— Мой сын, вот кто.

— Твой сын? А разве это опасно?

— Конечно, ведь тогда мы попадем в совсем другую ситуацию! — кричал я, потому что очень боялся, как бы тебя в самом прямом смысле не поместили куда-нибудь в другую ситуацию. — Это было крещение или нет? Ты помнишь? — Я хорошенько встряхнул Гирдира.

— Да помню, помню, не помню только, что это было.

— Господи, Гирдир, я должен знать. Если сам священник не помнит, что сделал, вряд ли это можно считать крещением. Ну, говори!

Тут Свана Якобсдоухтир, вечно прекрасная Свана, подошла к нам и поднесла к губам Гирдира рюмку вина. Засим у него в мозгах, похоже, установилось равновесие, он покачал головой, шарики-ролики стали на свои места, началось что-то вроде мыслительной деятельности.

— Н-да, не так-то все просто. Если в этом… в этом акте… участвовала… вода, тогда, значит, крещение было. Я так думаю.

— Это был пунш.

— С водкой, — вставил кто-то.

— А по-моему, с ромом, — сказал кто-то еще.

— Кто готовил это зелье? — гаркнул я.

— Она ушла домой, — услужливо сообщили мне. — Но бутылки где-то здесь.

Гирдира поставили на ноги, попробовали счистить грязь с пиджака. За занавеской обнаружилась целая батарея бутылок: вино, водка, ром, минеральная вода, кока-кола, — поди найди. Епископ тяжело вздохнул:

— Боже мой, Боже мой… Шведский богослов Аулен был совершенно прав: таинства как благостыня оказываются сопряжены с очевидными рисками, которые связаны с внехристианскими аспектами самой идеи таинства. Вера не соотносит Господню милость с какими-либо особенными условиями. Когда спрашивают, суть ли таинства символы или реальные божественные деяния, — то с точки зрения веры сама постановка вопроса вводит в заблуждение. Здесь перед нами как, так и, а равно и.

— Если ты еще раз скажешь как-так-и, Гирдир, я за себя не ручаюсь, чертов ты епископ. Либералы окаянные. — Я взмахнул бутылкой тоника перед его усталой физиономией. — Это что — чистая вода или нет?

Но ответа я не услышал.

Пока отец рассказывал, на Скальдастигюр зажглись фонари, сумерки мало-помалу укрыли стены теплой шубкой из охры и синевы. Видимо я до сих пор оставался богословской проблемой, потому что отец даже не подумал вернуться к работе, а наклонился ко мне поближе и сказал:

— Признаться, есть еще одна вещь, которую я должен преодолеть, чтобы сказать всю правду, до конца, и речь тут идет о моей матери, а твоей бабке, о Сюнневе. Я тогда часто бывал в отъезде и просил ее заглядывать к тебе, хоть ты и отказывался от няньки, говорил, что у тебя «уже есть одна».

— Так оно и было.

— Упорствуешь, значит. Кто же это в таком случае?

— Не знаю, папа.

Какая обида! Ведь это был он. Даже находясь далеко-далеко, он оставался моей нянькой. Но раз он теперь все отрицает, моя защищенность задним числом резко идет на убыль. Холодок пробежал у меня по спине, еще немного — и я суну в рот большой палец, замедлю биение сердца и замру в кататоническом оцепенении, как раньше, в одиночестве темных ночей.

— Сюннева всегда относилась к тебе как-то странно. Не враждебно, не агрессивно, нет, но она всегда смотрела на тебя очень пристально, нахмурив брови, будто без конца думала о том, кто ты такой. Наверно, не могла взять в толк, как это я после смерти Лауры живу с тобой один и как это мы с Лаурой даже не нашли времени пожениться. Не забывай, Пьетюр, самые глубокие ее впечатления относились к той эпохе, когда Бог заполнял по меньшей мере четыре пятых воздушного пространства над Исландией. В ее глазах ты, некрещеный, и я, неженатый, находились в большой опасности. Иногда мне кажется, она была права.

И в один прекрасный день случилось вот что. Бабушка Сюннева думала, что меня дома нет, а я не уехал, из-за приступа мигрени. Было раннее утро, золотистый свет заливал комнату. Я лежал на постели и в приоткрытую дверь видел, как она вошла к тебе. Остановилась у изножия кроватки. Ничего особенного, я уже хотел отвернуться к стене, как вдруг что-то привлекло мое внимание. Сюннева несколько раз огляделась по сторонам, не то по-воровски, не то по-ведьмацки, а потом подняла над тобой дрожащую руку.

Медленно, говорю я, так, словно это был последний остаток человеческого чувства и мысли в нашем сумбурном мире, где нет уже ничего святого, — медленно, повторяю я, чтобы ты воочию увидел необычайность ее поступка, ведь вообще-то она была шустрая, а этот жест, казалось, сделало совсем другое существо, явившееся из бездны минувшего. Вопреки времени. Наперекор всему, что говорили новые поколения. Итак, повторяю в третий раз: она медленно подняла руку и дрожащим голосом, будто оправдывало ее только отчаяние, сказала: «Господь благослови тебя и сохрани, пусть сияет над тобою лице Его, и да будет Он милостив к тебе…»