Сияние

И все-таки это камень Лауры.

Все камни, что лежат здесь в углах подоконника, на столах и бюро, — все эти камни, все эти каждодневные медитации принадлежат Лауре, твоей матери. С тех пор как Фредла забрала ее, я стал собирать камни, как собирала их она в те считанные разы, когда уделяла мне свое время. Искала самый красивый камень, самый гладкий, самый удивительный, Камень из Камней, который, независимо от категории, обладает наилучшими свойствами. В каком плане? Ведь камни демократичны. У них нет категорий, нет превосходства, нет ущербности, ибо их свойства никогда не выходят за пределы каменности. Это мне понятно.

И все-таки я продолжаю, когда хватает сил, прогуливаться там, взад-вперед, взад-вперед. Я прикасаюсь к воде, а она не разбивается. Только меняет форму. Глядит на меня со всех сторон, но остается безучастной. Все безучастно, вода и камни встречаются, то, что мы зовем временем, бежит по спине, но все безучастно.

А я — бренная плоть, расхаживающая среди камней разных цветов, размеров и форм, сосредоточенная на созерцании.

А то, что мы зовем Я, не существует.

Я не имеет места.

В данный момент оно выведено из строя.

И это — бодрит. Плоть освобождается, совершая странствие к ленивым или умиротворенным всплескам волн. И Лаура идет рядом со мною, говорит: «Напиши наконец Пьетюру и расскажи все, что знаешь обо мне. — И с досадой добавляет: — То немногое, что знаешь». Она идет босиком, пятится лицом ко мне. Но не падает. Темные волосы, будто завеса, колышутся у нее перед глазами.

То немногое, что знаешь, Пьетюр. И многое, что представляешь себе.

Ты был зачат в снегу, на ее постели из тюленьих шкур, среди сейсмологических приборов, на склоне Фредлы. Над кратером сияло солнце, и Фредла была беспокойна, а Лаура приложила свой кривоватый палец к моим губам и попросила вслушаться в подземный гул. Лаура вслушивалась всегда, но внутрь, вглубь. Посреди гайдновского «Адажио» она могла отставить виолончель и выйти из комнаты, потому что ощутила дрожь земли. Она вставала не от страха, а оттого, что земля нуждалась в ней. Она была ясновидицей, заземленным контактом с нами: все подземные вибрации шли сквозь нее. «Фредла дышит спокойно. Фредла тревожится. Фредла отдыхает. Фредла скоро расцветет». Будто о ребенке говорила. О чем-то ужасно хрупком.

Она стояла на выпуклом брюхе Фредлы, будто на последней земной остановке перед космосом, как бы ожидая кого-то или чего-то, меньшее ее не устраивало. И ты был с нею. Рос в ней, сидел в ее чуть ли не прозрачном животе и вглядывался в просторы. Тебе, говорила она, надо научиться слушать наст, и лед, и легкую порошу, и звезды, и белое безмолвие. Это было мое самое счастливое время.

Нужно писать медленно, чтобы не «растерять ничего по дороге»: при ней я никогда не забывал, что нахожусь на Земле, а Земля находится в космосе, далеко-далеко. Нужно писать еще медленнее: это было мое самое несчастливое время.

Тут как с индейцами андских высокогорий, когда они, чтобы заработать денег, поневоле спускаются на побережье, — с каждым шагом тело тяжелеет, воздух уплотняется, кровеносные сосуды отзываются болью, дышать трудно, многие не выдерживают, гибнут. Лаура тяжко страдала здесь, у нас, ведь она привыкла жить на леднике, в окружении своих сейсмологических приборов. Конечно, у нее была виолончель, игра спасала, но ненадолго, и струны пели чудесно, только тяжесть в груди угнетала невыносимо — она убежала с тобой на свои площадки, на Фредлу. Я не мог пойти за нею, хотя впервые мы встретились именно там. Мне поручили взять у нее интервью. Сейсмология — нации, и Лаура — пророк ее, в смысле сейсмологии. К нации — в том числе и ко мне — она подходила исключительно с геологическими мерками, мы только паразиты на лике Земли, как она заявила в интервью, которое скрепя сердце дала, когда я оттаял. Нет-нет. (В самом деле нужно писать медленно, чтобы ничего не растерять по дороге.) Когда она оттаяла меня.

Тяжко, Пьетюр, писать все это. Целых два часа я пялился на предыдущую фразу, вернее, на пустое пространство за нею. Я угодил в трясину «как-все-было». Придется за волосы тащить себя оттуда. Тогда я, вероятно, доберусь вот сюда:

Гл. 1,

где наш герой попадает в разгул стихий

Вьюга бушевала три часа. Он не видел ни зги, каждый шаг причинял боль — после недавнего падения с кручи. Никто не предупредил его о резкой перемене погоды, а ведь восемью часами раньше он специально заглянул к синоптикам и только после этого вышел из здания радиостанции. Даже когда парковал лендровер у юго-восточной оконечности ледника, он не заметил ни малейших признаков ненастья. Напротив, солнце сияло в безоблачном небе, ярко лиловели пышные подушки горных васильков, и пятикилометровый путь наверх, к ожидающему объекту будущего интервью, казался легкой прогулкой. Он надвинул меховую шапку поглубже на глаза и мрачно сказал себе: «Дело дрянь». Ощупал бедро: кровь насквозь пропитала штанину и заледенела. Дышать тяжело. Может, бросить к черту магнитофон и бутылку с коньяком? Но он тотчас отшвырнул эту мысль. И отшвырнул с такой силой, что потерял опору. Земли под ногами больше не было. Он падал, падал…

Гл. 2

Тщеславие женщины

В это самое время на леднике, несколькими сотнями метров дальше и выше по склону, в иглу, сложенном из прямоугольных снежных кирпичей, таких толстых, что вой бури внутрь почти не проникал, сидела на тюленьей шкуре темноволосая женщина и при свете газовой лампы читала «Никомахову этику» Аристотеля. И не просто читала, а наслаждалась. «Из природных тел одни обладают жизнью, другие же — нет; под „жизнью“ мы разумеем способность питаться, расти и отмирать…» Она положила книгу на колени, смакуя эти слова. «Отличная мысль — вместо гонорара за интервью потребовать бутылку коньяка, — удовлетворенно подумала она и посмотрелась в ручное зеркальце. — Вид недурственный. — Она улыбнулась и стала расчесывать свои длинные волосы. — Он вот-вот будет здесь, если, конечно, одолеет вьюгу», — добавила она, чуть отодвинув шкуру овцебыка, которая служила дверью. Но даже ее зоркие глаза не могли ничего различить в снежной круговерти. Хотя… что это было? Ей почудился слабый крик, зов о помощи.

Гл. 3

Нежданная встреча

С тараканьим упорством наш герой выкарабкался из расселины. Камни были острые, он судорожно цеплялся за них руками, но иной раз они вываливались, и тогда он снова сползал в пропасть. Однако же тараканье упорство велико, и, крепко выругавшись, он едва ли не из последних сил сумел одолеть гребень и замер на краю, с трудом переводя дух. Руки окоченели, ноги, щеки тоже, не говоря уже о более нежных частях тела. «Дело дрянь», — буркнул он, когда что-то больно цапнуло его за левую лодыжку. Волк, мелькнуло в голове, но в следующую секунду он облегченно вздохнул. В Исландии нет волков. И тотчас же он увидал красный свет, знаменовавший сейсмостанцию на Фредле, и вот тогда собрал последние силы: головой вперед ринулся на шкуру овцебыка и ввалился в мягко освещенное иглу, а встретив взгляд черных женских глаз, которые становились все огромнее, устремился прямо в них, с магнитофоном, рюкзаком и пьексами, со всем своим земным достоянием переполз через порог ее глаз, только по ту сторону не было пола, и он стал падать, падать…

Гл. 4

Значение философии для жизни

Женщина в зрачке как раз начала погружаться в эссе о «Феноменологии восприятия» Мерло-Понти[72] и обнаружила, что Мерло-Понти следует Хайдеггеру, определяя способ существования человека как трансцендентность, а это предполагает, что человек фундаментальным образом открыт миру. Для Мерло-Понти восприятие не есть пассивная регистрация впечатлений или теоретическое наблюдение. Для Мерло-Понти мир существует в чувственном опыте. Женщина провела рукой по волосам и, ощутив мужчину внутри себя, подумала, что, наверное, все-таки истолковала француза слишком буквально. Но теперь уже поздно, заледеневший мужчина беспомощно барахтался в ней, и вместе с ним была согревающая бутылка коньяка. Она прислушалась к отдаленному шуму вьюги и, вздрогнув, вспомнила свой короткий брак с Торстейдном, будущим дипломатом.

72

Мерло-Понти Морис (1908–1961) — французский философ, представитель феноменологии, близкой к экзистенциализму.