Гай Иудейский

И я отправился к ним уверенным шагом, с выражением достоинства на лице. Они все поднялись при моем появлении, их было уже одиннадцать человек, восемь мужчин и три женщины. Из женщин всего одна могла еще как-то заинтересовать меня, да и то лицо ее было каким-то испуганным и неживым. Две другие в этом смысле не представляли никакого интереса: не старые еще, но какие-то бесформенные, с натруженными, узловатыми руками и широкими ступнями, разбитыми долгой ходьбой. Мужчины были разные — старые и молодые, — но на них я внимания не обратил.

Я сказал старшему, тому самому, кто тогда разговаривал с Гаем, что Учитель согласен, чтобы они были рядом, но пока не хочет вступать ни в какие беседы, а только разрешает сопровождать его. Еще я добавил, уже от себя, приняв самый строгий и неприступный вид, что Учитель излагает письменно свое учение, и если они хотят помочь ему в этом, то должны вести себя правильно, то есть так, как я им укажу.

Когда я закончил свою речь, среди них прошел шум одобрительных возгласов, а старший, многозначительно кивнув мне, выговорил:

— Мы сделаем все, чтобы Учителю было покойно.

И они это делали. Не знаю, как Гай, но я в самом деле обрел покой. Наступило время, когда мне просто нечего стало делать, и порой я не знал, куда себя деть. Все, что прежде делал я, делали эти люди: готовили еду, носили воду, ухаживали за нашими лошадьми, чинили наше платье и обувь и все такое прочее. Женщины особенно одна из них, старшая и самая некрасивая, — ; готовили отменно, я уже давным-давно не ел с таким удовольствием. Но они делали значительно больше, чем я мог мечтать.

Я уже упоминал, что они просили подаяние у храмов. Пристав к нам, они не оставили своего занятия. Когда мы прибывали в очередной город, часть из них оставалась возле нас — занимаясь повседневными делами и еще для охраны Учителя, — а другие отправлялись к храму. Прежде я не знал, что можно собирать так много, но, по-видимому, наши спутники были опытны в таких делах. Конечно, это было невесть что в сравнении с тем, сколько тратил Гай, но к тем деньгам, которые я получал от Гая на развлечения, эти, то есть их деньги, были весьма значительным и приятным дополнением. Я вел себя не по годам осмотрительно и не брал все, что они добывали, а часть оставлял им. Но, разумеется, ничего не отдавал Гаю. Да он и не знал ничего. Думаю, что если бы узнал, то очень бы рассердился. Во избежание случайностей я предупредил старшего, что Учитель будет недоволен, если увидит, что я беру деньги, и что я буду тратить их на Учителя сам, но так, чтобы он ни о чем не догадался. Старший сказал, что это правильно, потому что главное для Учителя — это покой.

Как бы я ни относился к этим людям, но должен отдать им должное: они в самом деле искренне любили Гая. Он никогда не разговаривал с ними, но они были счастливы только оттого, что он не гонит их от себя. Они все являлись на религиозные диспуты, которые посещал Гай, и сидели поодаль, внимательно слушая. Когда Гай выступал — что случалось довольно редко, — лица их по-настоящему светились счастьем. Порой я даже завидовал им: у них был смысл жизни, а у меня его не было.

Но вообще я чувствовал себя вполне хорошо в новом своем положении. Я имею в виду, что стал как бы управляющим нашей странной общины. Наши спутники, несмотря на молодость мою, относились ко мне с настоящим уважением: еще бы, ведь в их глазах я был приближенным Учителя и, в отличие от них, он разговаривал со мной. Я настолько освоился в новой своей должности, что, когда они спрашивали меня, что говорит Учитель, я не отвечал им, мол, ничего особенного он не говорит, но, напротив, изрекал придуманные мной глубокомысленные фразы вроде «Любите друг друга, как Бог любит вас» или что-нибудь в таком же роде. Они были очень довольны и по вечерам, собравшись в кружок — я это видел не раз, — подолгу обсуждали сказанное мной. Я усмехался про себя, думая: как же легко быть пророком!

Моя жизнь вне общины была такой же, как и прежде, и даже более интенсивной: я шатался по притонам, покупал множество женщин, пил вино, орал непристойные песни. Денег, что давал мне Гай и члены общины, на все это хватало с лихвой. Но, с другой стороны, известно, что развлечения ненасытны и с каждым разом требуют все больше и больше. И мне казалось, что денег уже мало. Я стал думать, как бы взять у Гая побольше, и снова решил проследить за ним.

Но судьба распорядилась по-своему. Однажды поздно вечером Гай вернулся в крайне подавленном состоянии. Таким я его еще никогда не видел. Все его тело сотрясалось от ужаса, и он долго не мог выговорить ни единого слова. Я спрашивал его, что случилось, но он только тряс головой и смотрел на меня с испугом.

В тот раз я ничего от него добиться не смог. Чуть только он пришел в себя, как приказал мне собираться, и мы выехали, несмотря на то, что на дворе стояла ночь. Наши спутники послушно последовали за нами.

Страх Гая не проходил, он стал по-настоящему болезненным. Он боялся заезжать в города и останавливаться на постоялых дворах. Мы разбивали лагерь в виду города так, чтобы подъезды к нему просматривались со всех сторон и чтобы никто не смог подойти к нам незамеченным. Он сказал мне, а я передал нашим спутникам, чтобы теперь они держались поближе к нам, и еще Гай велел купить для них оружие. Члены нашей общины были счастливы, все молодые мужчины довольно хорошо вооружились и ни на шаг не отходили от Учителя. Но все эти меры предосторожности никак, казалось, не повлияли на Гая — он плохо спал, кричал по ночам, порою вскакивал в страхе, и на лице его при этом было настоящее безумие. Днем он тоже не знал покоя, беспрерывно озирался по сторонам и порывался бежать, если кто-нибудь появлялся на горизонте. Я чувствовал, что все это не кончится просто так, но что-то обязательно должно случиться. И это случилось.

Мы с Гаем обедали, когда я увидел, что миска сначала застыла в его руках, а потом упала на землю, при этом руки его оставались на весу в том же положении, в каком они держали миску. Я поднял голову: Гай смотрел мимо меня остановившимся взглядом, и лицо его стало белым как полотно. Я оглянулся и сначала не увидел ничего и, только присмотревшись, заметил фигуру одинокого всадника у самого горизонта, на фоне заходящего солнца. Трудно было понять, двигается всадник или стоит на месте.

Я снова посмотрел на Гая. Не отрывая взгляда от всадника на горизонте, он оперся, кажется, не сгибавшимися руками о землю и медленно поднялся. Отступил назад, еще и еще и вдруг, страшно закричав, бросился бежать. Я сам ощущал оцепенение во всем теле и смотрел на него, не в силах сдвинуться с места.

Когда я пришел в себя, было уже поздно. Продолжая кричать, Гай добежал до лошади и вскочил в седло. Крик его был страшен, и лошадь, испугавшись, понесла. Когда я добежал до другой нашей лошади, Гай был уже далеко. Клубы поднявшейся пыли отмечали его путь.

Я скакал, не помня себя, и едва не затоптал Гая. Я увидел его, лежавшего ничком на земле, и в пыльном тумане едва успел повернуть лошадь в сторону. Когда я спешился и подбежал к нему, он только тихо стонал. Я осторожно перевернул его на спину: его лицо, шея и руки были в крови. Подбежали другие, подняли Гая и перенесли к стоянке. Он был в сознании, смотрел на нас, но, кажется, плохо понимал, что с ним происходит. Всадник же, его так напугавший, исчез, словно его и не было вовсе, и, хотя я видел всадника своими глазами, потом мне казалось, что, как и Гаю, он просто привиделся мне.

Гай долго не мог прийти в себя по-настоящему, и дело было не в одном только его испуге, а еще и в том, что он сильно разбился, упав с лошади. У него было разбито лицо, повреждена рука и еще что-то внутри самого организма: время от времени выступала розовая пена на губах, и он жаловался на боли в груди и в боку. Мы отвезли его в город, на постоялый двор, женщины заботливо ухаживали за ним, и каждый день приходил врач, которого я нанял. Врач сказал, что повреждения серьезные, что внутри образовалось опасное для жизни кровотечение, и он не уверен, выживет Гай или нет. Тогда же я испугался его возможной смерти и с горечью подумал: как же буду без него? В самом деле, я понял, что не смогу жить без Гая, и даже не мог себе представить, как именно буду жить. У меня не было никакого ремесла, я привык к большим деньгам, привык не отказывать себе ни в чем, а мое знание латыни — да кому оно было нужно! Неужели мне предстояла та же жизнь, что и членам нашей общины: кочевать из города в город и просить милостыню у храмов? Нет, это невозможно было представить.