Звезда Ирода Великого

Антипатр знал, что наступают моменты, когда человеческие силы достигают своего предела и уже ни приказ, ни смертельная опасность ничего не могут поделать с человеком — его сон похож на небытие. Он и сам едва держался на ногах, возможность плена или смерти не волновала его. Лениво явилась мысль, что солдаты Аристовула тоже устали после утомительного перехода и вряд ли в эти минуты на что-либо способны, кроме отдыха. Чуть прищурившись, Антипатр посмотрел в ту сторону горизонта, откуда выплывал еще розовый, а не желтый круг солнца. «Неужели я вижу его в последний раз?» — вяло подумал он и отвернулся.

…Ирод издалека заметил группу всадников и пришпорил коня. Конь перешел с рыси на галоп. Когда до цели оставалось не более ста шагов, Ирод узнал отца и тут же услышал: — Ирод!

Это кричал отец. Конь поглотил последние метры, казалось, одним прыжком. Резко натянув поводья, Ирод еще на ходу спрыгнул на землю и, подбежав к отцу, схватился за стремя, прижался горячей щекой к пропыленному сапогу. Почувствовал, как ладонь отца коснулась его головы. Рука отца дрожала.

Антипатр и Гиркан прибыли в Петру всего лишь с горсткой телохранителей. Идумейские отряды пришлось оставить на самой границе Аравийского царства — так повелел царь Арета. Командовать идумейцами Антипатр велел своему брату Фалиону.

Прибытие первосвященника в Петру прошло незамеченным. Просто несколько всадников, утомленных и запыленных, проехали по улицам города и остановились у дома матери Ирода, Кипры. Мать встретила их у крепостных ворот, низко поклонилась Гиркану, перекинулась несколькими приветственными словами с мужем. Она не изображала на лице улыбку, но и не плакала, глаза ее остались сухи и тревожно блестели.

Гиркану отвели лучшее помещение в доме. Сославшись на недомогание, он отказался от обеда и попросил себя не беспокоить. Антипатр обнял сыновей, поднял на руки дочь и удалился в покои жены, плотно притворив за собою дверь.

Ирод был обескуражен. Он так ждал отца, так хотел выслушать его рассказы о походах и военных подвигах. И хотя по всему было понятно, что ни о каких подвигах сейчас не могло и речи идти, что отец не победитель, а беглец, сын не хотел верить в это — и не верил. Он знал одно — отец его великий воин, может быть самый великий из всех, и то, что другие называли бегством, он называл необходимым военным маневром. Ему хотелось поговорить с отцом, сказать ему, что он уже взрослый мужчина, воин, и что он готов идти в поход вместе с ним, чтобы наказать, чтобы победить всех его врагов.

Он ходил по двору, ежеминутно поглядывая на окна покоев матери. Услышал голос слуги, звавший Фазаеля:

— Иди, отец хочет говорить с тобой.

Ирод, сам не зная зачем, сделал несколько быстрых шагов к дому и остановился, закусив нижнюю губу до крови. Отец звал не его, а старшего брата. Ирод ощутил мгновенную неприязнь к Фазаелю. Он любил старшего брата и уважал его, но зачем он, ученый книжник, сейчас понадобился отцу? Сейчас отцу нужен он, Ирод, преданный и умелый воин. Да, он не побывал ни в одном сражении, но что из того? Ведь он уверен в себе. Он ловок, смел, он никогда не отступит, отец может полностью положиться на него. Неужели отец не чувствует этого!

Не в силах больше оставаться на месте, Ирод велел оседлать своего коня. Он поскачет в пустыню, и хотя отец может быть недоволен, он сделает это. Ему хотелось остаться одному, чтобы вокруг, куда ни кинь взгляд, не было ни строения, ни дерева, ни человека.

Слуга подвел коня, но, лишь сунув ногу в стремя, Ирод увидел отца, показавшегося на пороге. Отец молча смотрел на него. Бросив поводья слуге, Ирод подошел. Отец положил ему руку на плечо, проговорил, испытующе глядя на сына:

— Ты уже совсем взрослый, Ирод, совсем взрослый. — И, кивнув в сторону двери, добавил: — Пойдем.

Они прошли в комнату Ирода, отец опустился в кресло и, скрестив ноги, опять, как и на пороге дома, испытующе посмотрел на сына. Сказал негромко:

— Я хочу, чтобы ты осознал: детство твое закончилось, — Он вздохнул и продолжил: — Оно закончилось раньше, чем должно, но что поделаешь.

Волна радости — с головы до ног — пробежала по телу Ирода. Ему хотелось броситься отцу на шею, он с трудом сдержался — такие порывы он уже не имел права проявлять, ведь отец сам признал, что детство закончилось. Он сдержался, лишь нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

Антипатр понял, какую бурю вызвал в сердце сына. Ему хотелось протянуть руку и привлечь Ирода к себе, погладить по голове, провести ладонью по спине, как он любил делать, когда сын был маленьким. Он почувствовал, как глаза его влажнеют. Но проявлять отцовское умиление в отношении взрослого сына было бы неправильно, и, обтерев ладонями лицо, как бы стирая усталость (а главным образом слезы, все-таки предательски появившиеся на глазах), Антипатр сказал:

— Я хочу, чтобы ты и Фазаель были рядом со мной, довольно вам держаться за материнскую юбку, пора начинать жизнь воинов.

— О отец!.. — уже не в силах сдерживать радость, воскликнул Ирод, шагнув к отцу.

Антипатр, предупреждая порыв сына, поднял руку, проговорил намеренно холодно:

— Я уверен, ты будешь отважным воином, но, чтобы достичь того, чего я хочу для себя и для вас, моих сыновей, этого мало. Хочу, чтобы ты понял: выдержка для тебя важней, чем отвага. Ты должен уметь полюбить тех, кого презираешь, уметь скрывать свои чувства, оставаться холодным в те минуты, когда внутри тебя все кипит и клокочет от гнева. Это и отличает настоящего мужчину, настоящего воина. Будь мудр, не торопи события, хитростью и терпением ты добьешься значительно больше, чем мечом. Ты понимаешь меня? — глядя на сына снизу вверх, после непродолжительной паузы спросил Антипатр.

— Да, отец, — твердо и убежденно ответил Ирод, в самом деле сумев подавить в себе возбуждение. Лицо его при этом выражало спокойную сосредоточенность.

Антипатр был удивлен такому почти мгновенному изменению в состоянии сына, он одобрительно подумал: «Он далеко пойдет», а вслух произнес, вставая:

— Я верю в тебя, Ирод. Завтра мы отправимся к царю Арете. Будь рядом и помни, о чем я сказал тебе.

И, больше ничего не добавив, Антипатр покинул комнату Ирода.

Ирод стоял замерев, пока шаги отца не затихли в коридоре, потом осторожно опустился в кресло, еще хранящее тепло отцовского тела, и, обхватив руками голову, просидел так долго. Он ни о чем не думал, а старался вызвать в себе ту выдержку, о которой говорил отец, и не просто на час, на день, на продолжительное время, но — навсегда. И в конце концов он почувствовал, что это получилось. Он встал, подошел к окну и выглянул наружу. Движения его стали медлительными, но уверенными, шаг потерял порывистость, но приобрел твердость.

— Детство кончилось, — проговорил он вслух, уже не испытывая ни радости, ни сожаления, и добавил глухо: — Пустыня умерла.

Как всякий восточный царь, Арета умел чувствовать себя едва ли не властелином мира. Дворец его утопал в роскоши, слуги — от ближайших придворных до простых стражников — смотрели на повелителя со страхом и восхищением.

Тот, кто преуспел в тонкой науке лести, мог надеяться занять лучшее место у подножия трона. Но при этом никто не был уверен в собственном будущем: сегодня царь дарил вельможе улыбку, а назавтра с прищуром смотрел, как палач отделяет несчастную голову от несчастного же тела.

Аравийский царь Арета не был злым человеком, но доброе человеческое начало в нем проявлялось редко, потому что он был царем. А быть царем значило для него иметь полную и неограниченную власть над своими подданными. Доброта же и снисхождение, как думал Арета, ограничивают власть. А уж такие проявления, как милосердие, просто вредны для власти. Милосердие можно проявлять в очень редких случаях, да и то не к собственным подданным, а к побежденному врагу, и только тогда, когда это выгодно, то есть по расчету, а не по велению души.

Арета никогда не задумывался, любит ли он свой народ, и если бы его кто-нибудь спросил об этом, он бы весьма удивился. Прежде всего он любил себя, любил еду, которая доставляла удовольствие его желудку, любил жен, которые доставляли удовольствие его плоти. Но как, а главное, зачем любить оборванцев, снующих на улицах, или любить солдат, что были, на его взгляд, все на одно лицо, — этого Арета не понимал и никогда бы не понял. Что же до придворных, готовых в любое мгновенье пасть перед ним ниц, то как можно любить тех, кто валяется у тебя в ногах за толику удовольствий, которые ты небрежным движением руки сбрасываешь им с пиршественного стола жизни. Их можно только презирать, и Арета презирал их.