Звезда Ирода Великого

В тот день Мариам находилась в соседней комнате. Сначала с улицы донесся топот копыт нескольких всадников, потом она услышала возбужденные голоса во дворе, у парадного входа, потом шаги на лестнице. Потом голос слуги произнес громко у самой бабушкиной двери:

— Гонцы из Дамаска!

Бабушка ответила:

— Пусть войдут.

Судя по звуку, вошли сразу несколько человек, но заговорил один — негромко, невнятно. Мариам так хотелось войти и послушать, какие вести привезли гонцы. Она осторожно, неслышно ступая, подошла к двери (бабушка Юдифь не любила и сердилась, если Мариам входила к ней во время разговора с чужими) и, прислонив ухо к гладкому дереву, прислушалась. Но ничего не услышала — за дверью было так тихо, словно там не было никого. Тогда Мариам осторожно надавила на створку, желая хотя бы чуть-чуть приоткрыть дверь и посмотреть, что же делается внутри. Створка еще не стронулась с места, когда бабушка Юдифь закричала.

Она закричала так громко и протяжно, что Мариам показалось, будто задрожали стены, так страшно, как кричат только дикие звери, раненные охотниками, так протяжно, что это не походило на звук человеческого голоса. Мариам отшатнулась от двери и побежала в противоположную сторону, с размаху ударилась в стену, упала, тут же поднялась и ткнулась снова. Снова упала и осталась лежать на полу, прикрыв лицо ладонями и подтянув ноги к коленям. Вся дрожа, она слышала крики и топот, наполнившие дом, поняла, что случилось страшное, но не хотела узнать что. Она ничего не хотела знать, а боялась лишь одного — повторения нечеловеческого крика Юдифи. Но он не повторился.

К Мариам подошли, ее подняли и понесли. Она услышала голос матери:

— Что с ней? — и ответ слуги, прозвучавший у самого уха:

— Она, наверное, испугалась. Она дышит, госпожа.

Мариам положили на мягкое, и руки матери (не открывая глаз, она узнала ее руки) схватили ее за плечи и потрясли.

Мать заговорила испуганно:

— Что с тобой? Что с тобой, девочка моя?

И тогда Мариам открыла глаза и прошептала:

— Ничего.

Лицо матери было в слезах, она уронила голову на грудь Мариам и зарыдала.

Потом Мариам узнала, что за весть привезли гонцы: в Дамаске были убиты ее отец Александр и ее дед Аристовул, царь Иудеи. Мариам плакала, хотя не любила и боялась отца, а деда не видела уже много лет и помнила плохо. Но она плакала, потому что плакали все вокруг, а мать, распустив волосы, била себя кулаками в бедра и раскачивалась из стороны в сторону. В доме плакали все, рабы ходили со скорбными лицами и часто роняли на пол еду и предметы. Не плакал лишь один человек — бабушка Юдифь.

Когда Мариам пришла к ней после случившегося, она сначала осторожно заглянула в дверь, боясь повторения так испугавшего ее крика. Юдифь сидела за столом в кресле с высокой спинкой, и лицо ее показалось Мариам неожиданно спокойным. Только было оно очень бледным.

— Подойди ко мне, Мариам, — позвала Юдифь, и Мариам вздрогнула при звуке ее голоса — такой он был незнакомый, чужой.

Мариам подошла и встала перед ней. Юдифь прямо, с отсутствующим выражением на лице, неподвижным взглядом смотрела на Мариам (Мариам на мгновение показалось, что Юдифь ослепла и не видит ее), потом сказала негромко, пошевелив тонкими белыми губами:

— Я хочу, чтобы ты знала, кто убил твоего отца и деда. Их убили наши враги — подлый Антипатр и его сын, мерзкий Ирод, — Юдифь помолчала и добавила: — Люди низкого происхождения и подлого рода, идумеи, предательство и коварство у них в крови. Ты поняла, что я сказала?

— Да, — испуганно кивнула Мариам и под прямым взглядом Юдифи договорила: — Поняла.

— Ты знаешь, для чего я говорю тебе это? — еще строже, как будто Мариам была в чем-то виновата, спросила Юдифь.

— Да, — непроизвольно ответила Мариам и тут же поправилась, увидев, как брови Юдифь недовольно сошлись к переносице: — Нет.

— Тогда слушай, что я тебе скажу, — чуть хрипловатым голосом произнесла Юдифь. — Ты красива, Мариам, ты слишком красива. Ты знаешь об этом.

— Нет, — прошептала Мариам, покраснев, и опустила голову. — Да.

— И если кто-то из них, — продолжала Юдифь, — из их подлого низкого рода захочет жениться на тебе, ты должна будешь сказать «нет», даже если это будет грозить тебе смертью, даже если это будет грозить смертью кому-то из нас. Войти в их семью — все равно что войти в стаю диких животных, волков и гиен. Ты хорошо поняла, что я тебе сказала?

На глаза Мариам навернулись слезы — не столько от смысла сказанного Юдифью, сколько от ее тона. Когда она говорила про волков и гиен, голос ее дрогнул, и Мариам показалось, что она вот-вот закричит. Как тогда, страшно, по-звериному. Мариам низко опустила голову, капли слез уже свисали с ресниц, и, когда она на последний вопрос Юдифи ответила: «Да», голова ее чуть дернулась, и одна капля, оторвавшись, упала на пол у ее ног.

Мариам уже исполнилось пятнадцать лет, и с недавних пор она стала часто думать о замужестве. Мысли об этом приходили обычно поздним вечером, когда она ложилась в постель. Девушка видела себя рядом с мужчиной на свадебном торжестве, слышала радостный шум и приветственные крики, чувствовала исходившее от него тепло, и ей было легко и радостно. Но это видение сменялось другим: комната, освещенная мягким огнем светильников, широкое ложе, блистающее какой-то особенной белизной, и руки мужчины, лежащие на ее плечах. Мужчина медленно отводил руки, и Мариам оставалась обнаженной. Мужчина поднимал ее на руки и осторожно опускал на ложе. От радости и стыда Мариам закрывала глаза. Губы мужчины касались ее щек, губ, плеч, а рука трогала грудь, живот, мягко, но неотвратимо сползая все ниже и ниже. Мариам чувствовала сладкие волны, поднимающиеся снизу вверх и горячим потоком ударяющие в голову. Она едва сдерживала стоны… В страхе открывала глаза и рывком натягивала одеяло на голову.

В ее комнате спала служанка, гречанка Солоника (девушка восемнадцати лет — еще девочкой отец привез ее из похода). Иногда Солоника поднимала голову и с тревогой спрашивала:

— Ты что, Мариам?

И тогда Мариам понимала, что все-таки не сумела сдержать стон, отвечала притворно-сонно:

— Спи, мне приснилось…

Никогда Мариам не видела ни лица мужчины, ни его тела, но так хорошо помнила прикосновение его губ и рук, что никогда не спутала бы их с другими. Она думала со страхом: «А если меня выдадут замуж не за него, то как же я буду!» Одна только мысль, что это может оказаться не он, становилась ей невыносима.

После разговора с Юдифью Мариам испугалась — Юдифь назвала имя человека, о котором она тайно думала в последнее время. Ирод. Она думала об Ироде. Она страшилась своих дум, но не могла их отбросить и пересилить. Мариам знала, что Ирод — враг ее рода, и думать, что это он, было непростительным и великим грехом. Особенно теперь, когда Юдифь сказала, что он повинен в смерти ее отца и деда (Мариам не могла сказать себе: «убил», она лишь осторожно говорила: «повинен»).

Впервые она увидела его близко, когда Ирод пришел просить отца ехать в Дамаск. Он так унижался, что на него жалко было смотреть. А отец стоял и угрюмо глядел на него, а Юдифь взирала с ненавистью и презрением. Наверное, Мариам была единственной, кому он сумел внушить сострадание. Она почувствовала, что унижение для него особенно горько, потому что она, Мариам, присутствует при этом. Она так поняла, поймав его беглый взгляд. Взгляды их встретились всего на мгновение, всего, может быть, на долю мгновения — но все было высказано и все было понято.

Да, это был он, у Мариам не осталось никаких сомнений. После разговора с Юдифью Мариам испугалась так же, как тогда, когда Юдифь закричала, получив страшные известия из Дамаска, ей казалось, что бабка открыла ее тайну. Не могла же она просто так, случайно назвать имя Ирода! Мариам знала, что ничего в этом мире не происходит без воли Бога, и, значит, произошедшее только кажется случайностью, тогда как на самом деле имеет свой тайный смысл.