Страница 23 из 94
— Деметрий еще не вернулся?
— Нет, император, — ответил секретарь и, помолчав, добавил: — Прикажешь послать за ним?
Помпей вздохнул и отрицательно покачал головой:
— Нет.
Деметрий, о котором шла речь, был любимым вольноотпущенником Помпея. Восемнадцатилетний, стройный, гибкий, с лицом Аполлона, всегда несколько утомленным и презрительным, он радовал глаз Помпея и согревал его сердце. Во всех походах Деметрий был постоянно при нем. Когда Помпею становилось особенно грустно, Деметрий опускался к его ногам и клал голову на колени. И заботы уходили, неприятности исчезали. Помпей перебирал пальцами мягкие локоны юноши, и невольная улыбка блаженства смягчала его суровое лицо. Власть Деметрия над ним становилась безграничной. Он исполнял любые желания любимца, любой каприз. Он чувствовал себя виноватым, когда Деметрий укорял его в чем-либо, а порой и кричал сердито, даже при посторонних.
И в Риме и здесь, в провинциях, ходило много слухов о любовной связи Помпея Магна и молодого вольноотпущенника. Но той связи, которую именуют любовной, не было между ними. Ничего большего, кроме нежных объятий и невинных поцелуев. Связь была, но другого рода — как если бы Помпей любил ожившую статую Аполлона. Любил бы трогать мраморные плечи, прикасаться губами к холодным и одновременно чувственным губам. Он не испытывал к юноше вожделения, он лишь восхищался его красотой.
Страсть он испытывал к женщинам. Его походы длились годами, и много женщин перебывало в его палатке, сменяя друг друга, — женщин разных мест и разных народов. Но по-настоящему он любил одну, Муцию. Он чувствовал к ней особую страсть и особое вожделение. Он не восхищался ее телом так, как восхищался телом Деметрия, но ее плоть, ее запах притягивали его с такой силой, что ему порой по-настоящему хотелось задушить ее в объятиях до смерти.
Он подумал, что, может быть, сейчас, в эту минуту, тот, другой, молодой и нежный, обнимает его Муцию, шепчет ей на ухо ласковые и любовные слова.
С трудом отогнав от себя это видение, Помпей снова вспомнил Деметрия. Как было бы хорошо, окажись юноша рядом. Его присутствие, наверное, не излечило бы Помпея от вошедшей в него несколько дней назад и тяжко мучившей болезни позора, но, может быть, хотя бы сгладило тоску. Но Деметрий, как и обычно, в сопровождении шумной и блестящей свиты уехал охотиться на уток к Тивериадскому озеру, в окрестностях Пеллы. Помпей мог бы послать гонца и вызвать юношу в Дамаск. Это было нетрудно, трудно было другое — даже только представить упреки Деметрия за прерванное удовольствие, его капризно изломанные губы и трепещущие от негодования тонкие ноздри. В такие минуты лицо Деметрия теряло свою божественную красоту, и Помпей страшился таких минут.
Он поднял голову и с недоумением посмотрел на все еще стоявшего у двери секретаря:
— Что еще?
— Ты приказал, чтобы я вызвал царя иудеев и его брата, первосвященника, — сказал секретарь. — Они уже прибыли и ждут.
Меньше всего Помпею сейчас хотелось заниматься делами, но проклятый долг обязывал. И он кивнул:
— Я помню. Ты говоришь, они ждут?
— Да, император.
— Первосвященник — это что за должность?
Секретарь замялся:
— Это… это… Как бы председательствующий в сенате.
— В сенате? — поморщился Помпей, — А разве это не верховный жрец?
Секретарь, с извиняющимся выражением на лице, чуть развел руки в стороны:
— У этих варваров все так запутано.
— Хорошо, пусть они ждут, я приму их сегодня.
Секретарь поклонился и, пятясь, бесшумно вышел.
Пройдя в гимнастический зал и без всякого удовольствия помахав руками, Помпей лег на мраморное ложе у бассейна и отдал свое тело гибким и сильным пальцам слуги. Тот разминал его и умащал благовониями.
Лежа на животе, Помпей вспомнил о подарках иудейского царя, присланных несколько дней назад. Он привык к подаркам провинциальных царьков — золото, драгоценные камни, дорогое оружие, — чем-либо удивить его было уже невозможно. Но царь Иудеи удивил. Среди всего прочего он прислал отлитое из золота виноградное дерево выше человеческого роста. Каждый листок, каждая гроздь, каждая веточка и каждый плод были искусно сделаны великим мастером. Даже прожилки на листьях казались живыми.
Подарок был дорогой, даже слишком — одно только золото стоило не меньше семисот талантов — целое состояние. Подарок понравился Помпею, он решил, что золотое дерево понесут за его колесницей во время триумфа в Риме. Но, с другой стороны, его что-то смутило. Он понял это только сейчас, на мраморном ложе, когда слуга стал разминать его тело сильными и умелыми движениями.
Гордыня — вот что смутило его. Непомерная гордыня этого иудейского правителя. Кто он такой, чтобы дарить римскому полководцу столь дорогой подарок? Ему, Помпею Магну, завоевателю всего видимого мира? Если бы это сделал Митридат, Помпей бы не удивился. Митридат — царь огромной, сильной и богатой страны, а что такое Иудея? Полоска земли у моря, которую можно покрыть щитами солдат лишь одного римского легиона.
Воспоминание о Митридате, которого он столько преследовал, но так и не сумел настичь, было ему неприятно, и потому раздражение к иудейскому царю усилилось еще больше. Он приподнялся на локтях и недовольным движением отвел руки слуги:
— Довольно.
Слуга почтительно отступил, а Помпей приказал позвать секретаря и, когда тот явился, сказал:
— Я приму иудейского царя теперь же. Пусть принесут мне тунику.
Секретарь удивленно посмотрел на Помпея, пробормотал:
— Но я думаю, что…
Помпей небрежно повел рукой:
— Иди.
Удивление секретаря было понятным: на официальных приемах Помпей облачался в тогу с пурпурной каймой — одеяние высших римских сановников. Но туника… В этом был вызов, неприкрытое пренебрежение.
Через полчаса Помпей уже сидел в просторном зале на возвышении, небрежно откинувшись на спинку кресла и выставив голые колени. Секретарь ввел Аристовула и Гиркана с несколькими сопровождавшими. И тот и другой низко склонились перед римским полководцем. Помпей рассматривал их, прищурив глаза.
Он не ошибся — этот разряженный, называющий себя царем иудейским, был полон гордыни. Даже его низкий поклон не прикрывал ее: резкие движения, плотно сомкнутые губы. Он держал себя так, будто, кланяясь, делал большое одолжение Помпею.
Второй, тот, кого секретарь назвал первосвященником, был маленьким, тщедушным, в довольно дорогой, но заметно потертой хламиде, с заостренными скулами и глубоко ввалившимися глазами. На пришедших с ними Помпей не смотрел.
Ответив на приветствие просителей коротким кивком, он оторвал руку от подлокотника кресла и указал на иудейского царя:
— Говори ты.
Тот распрямил плечи и, искажая латынь варварским произношением, слишком громко, что показалось Помпею почти что вызовом, стал говорить о своих правах на царство. Насколько сумел понять Помпей, прав у него никаких не было: после смерти его матери, последние годы правившей в Иудее, власть должна была перейти к старшему брату — тому самому, с ввалившимися глазами, в потертой хламиде. Но говоривший младший брат утверждал, что старший не способен к управлению государством.
(Тут Помпей невольно усмехнулся — они называют эту жалкую полоску земли государством!)
Итак, старший не способен управлять государством и не сумеет удержать народ от недовольства и смут. И поэтому младший считает, что власть должна принадлежать ему, человеку сильному, решительному, знающему военное дело, пользующемуся уважением среди своего народа.
Аристовул хотел продолжать, перечисляя свои достоинства и заслуги, но Помпей прервал его и, посмотрев на Гиркана, спросил:
— А ты что скажешь?
Тот вздрогнул, испуганно взглянул на Помпея и, чуть склонив голову, выговорил:
— Я не знаю, что мне сказать, Помпей Магн.
Его испуг и то, что он назвал его Магном, понравилось Помпею. Он снисходительно произнес:
— Разве ты не знаешь своих прав на царство? Ведь ты старший в вашем роду.