Дело Уичерли

— Как вела? Как все. И вообще, если разобраться, я вам отвечать не обязана. Идите в колледж — там и спрашивайте.

— Этим в данный момент занимается сам мистер Уичерли. Полагаю, в колледже будут довольны, если узнают, что вы нам помогли.

Она задумалась и прикусила верхнюю губу. Торчащие во все стороны черные волоски на ее тяжелом подбородке угрожающе вздрогнули.

— Ладно, входите.

В комнате пахло ладаном и одинокой старостью. Из черной рамки стоявшего на пианино портрета улыбался мужчина с квадратным лицом и длинными усами. Стены были увешаны всевозможными изречениями, одно из которых гласило: «Огромному замку так же далеко до небес, как и крохотной лачуге». Откуда-то сверху в эту тихую обитель врывались громкие звуки радио.

— Я миссис Донкастер, — представилась хозяйка. — Садитесь, если найдете куда.

В этой заставленной хламом, душной комнате места не было только мне одному. Поискав глазами, куда бы сесть, я опустился наконец в кресло-качалку, которое, стоило мне шевельнуться, издавало жалобный скрип. Миссис Донкастер пристроилась неподалеку.

— То, что произошло, для меня большой удар, — заговорила она. — У меня ведь со студентками забот никаких. Если у них и бывают неприятности — мелкие, разумеется, — они всегда обращаются за советом ко мне. Стараюсь помочь, чем могу, — муж ведь у меня был священником.

Она кивнула в сторону портрета и расчувствовалась:

— Бедная Феба! Знать бы, что с ней!

— А какого вы мнения о случившемся?

— Я вам прямо скажу, ей здесь не нравилось. Она ведь в таких условиях жить не привыкла, вот и сбежала — уехала и нашла себе место получше. Деньги у нее водились, свобода неограниченная — делай что хочешь. Между нами говоря, ей родители слишком много свободы давали. А этот ваш мистер Уичерли тоже хорош: бросил девчонку на произвол судьбы, а сам по морям плавает. Куда это годится?

— Скажите, Феба забрала с собой вещи, когда уезжала?

— Нет, хотя вещей у нее полно было. Ничего, надо будет — другие купит. Вот машину забрала.

— А какая у нее была машина?

— Маленькая, зеленого цвета. Немецкая. Кажется, «фольксваген». Она ее здесь купила, так что выяснить это не сложно. У большинства студентов, между прочим, своих машин нет — и слава богу.

— Вам, я вижу, Феба Уичерли не очень нравилась?

— Я этого не говорила. — Старуха с опаской покосилась на меня, как будто я обвинил ее в том, что она упекла девушку за решетку. — Говорю же, я ее почти не видела. Только и знала, что на своей зеленой машине разъезжать. Ей не до меня было.

— А как она училась?

— Понятия не имею. Это вы в колледже спрашивайте — им виднее. При мне она ни разу книги не раскрыла. Впрочем, с ее способностями, может, это и не обязательно.

— А что, она считалась... считается способной?

— Вроде бы. Вы обо всем этом с ее соседкой по комнате поговорите. Долли Лэнг — девушка хорошая, честная, она вам всю правду расскажет, ничего не утаит. У нее своя точка зрения.

— А сейчас Долли дома?

— Кажется, да. Позвонить ей?

Миссис Донкастер хотела было встать, но я ее опередил:

— Одну минуту. Немного погодя, если можно. Какая же у Долли точка зрения?

— Это уж пускай она вам сама рассказывает. — Старуха заколебалась. — Насчет Фебы мы с Долли кое в чем расходимся.

— В чем же?

— Долли считает, что Феба собиралась вернуться, а я так не думаю. Собиралась бы — вернулась. А раз не вернулась, значит, не хотела. Мисс Уичерли — особа капризная. Ей, видите ли, условия наши не нравились, распорядок. Ей свободу да веселье подавай.

— Она что же, вслух об этом говорила?

— Говорить, может, и не говорила, но я-то сразу поняла, с кем дело имею. Только вселилась — первым же делом мои занавески сняла и свои повесила. Даже разрешения не спросила.

— Погодите, но раз Феба повесила занавески, значит, никуда убегать отсюда она в ближайшее время не собиралась. Так ведь получается.

— Это у вас так получается, а у меня совсем иначе. Просто, по-моему, у этой богачки ветер в голове, вот и все! Ей же на всех, кроме себя, наплевать. Кукла балованная!

Наступило неловкое молчание. На лице миссис Донкастер изобразилось смятение, складки на подбородке расправились, а полные раскаяния и даже страха глаза встретились с глазами улыбающегося усатого мужчины на портрете.

— Простите, — сказал она, обращаясь к портрету, а не ко мне. — Я так расстроена, что говорю бог весть что. — Она встала и направилась к двери. — Я сейчас приведу сюда Долли.

— Не беспокойтесь, я сам к ней подымусь. Мне все равно хотелось осмотреть комнату. Какой номер?

— Седьмой, на втором этаже. — Ее тучная фигура застыла в узком дверном проеме.

— Вы все мне рассказали про Фебу? — допытывался я. — Про ее увлечения, например, вам ничего не известно?

— Откуда мне знать про ее амуры? Она мне не докладывала. — Челюсть старухи в этот момент была похожа на захлопнувшуюся мышеловку. Отзывчивая особа, ничего не скажешь.

По внешней лестнице я поднялся на второй этаж. За дверью под номером «семь» стрекотала пишущая машинка. Я постучал.

— Войдите, — послышался усталый женский голос.

У зашторенного окна, за письменным столом, на котором стояла зажженная лампа, в большом, с чужого плеча белом свитере из искусственной шерсти и в широких синих брюках сидела, обхватив коленями ножку стула, маленькая, нескладная, коротко стриженная девица, очень смахивающая на кролика. В глазах у нее застыло нечто, отдаленно напоминающее мысль.

— Мисс Лэнг, мне хотелось бы с вами поговорить. Вы сейчас очень заняты?

— Не то слово, — ответила девица, даже не пошевелившись. Затем, с безысходным видом дернув себя за челку, она изобразила на лице кривую улыбочку: — Сегодня в три часа дня я должна сдавать курсовую по социологии, от нее зависит моя оценка в полугодии, а у меня совершенно голова не работает. Вы что-нибудь знаете о причинах детской преступности?

— О детской преступности я знаю столько, что мог бы целую книгу написать.

Она просияла:

— Что вы говорите! Так вы социолог?

— Почти. Я — сыщик.

— Потрясающе. Может, тогда вы мне подскажете: кто больше виноват в детской преступности — сами дети или родители? А то у меня совершенно голова не работает.

— Это я уже слышал.

— Правда? Извините. Так кто же все-таки виноват — родители или дети?

— Если честно, то, по-моему, ни те, ни другие. Вообще, пора бы нам перестать обвинять друг друга. Когда дети обвиняют родителей во всех своих бедах, а родители — детей во всех их грехах, отношения между ними лучше не становятся. Надо не других винить, а к себе повнимательней присматриваться.

— Здорово! — одобрила она. — Как бы теперь это записать, чтобы звучало нормально? — Она оттопырила нижнюю губу. — «Деструктивное поведение внутри семейной ячейки...» Что скажете?

— Ужас! Терпеть не могу научного жаргона. Впрочем, мисс Лэнг, я пришел к вам не для того, чтобы на социологические темы беседовать. Я к вам по поручению мистера Уичерли...

Тут губки девушки сложились в кружочек, кожа на лице приобрела какой-то землистый оттенок, а изо рта вырвалось непроизвольное «Ой!». Она постарела на глазах.

— Неудивительно, что я никак не могу сосредоточиться, — сказала она наконец. — Надо же быть такой дурой — сбежала, никого не предупредив! Уже два месяца в себя прийти не могу. Ночью в холодном поту просыпаюсь. Как подумаю, что с ней могло случиться, — страшно становится.

— И что же, по-вашему, с ней могло случиться?

— Лучше не думать. Ночью ведь всегда самые нехорошие мысли в голову лезут. Вспомните пьесу Элиота про Суини[2]. Мы ее по английской литературе недавно проходили: «Девушку каждый должен убить».

Долли покосилась на меня с таким видом, словно я и есть Суини, который пришел ее убить. Потом, расцепив ноги, «завязанные узлом» вокруг ножки стула, она вскочила, маленьким бело-синим мячиком прокатилась по комнате, уселась с ногами, спиной к стене, на кушетку, уперлась подбородком в колени и уставилась на меня. В ее зрачках настольная лампа отражалась начищенными медяками.

2

Имеется в виду неоконченная драматическая поэма английского поэта Томаса Стирнза Элиота (1885-1965) «Суини-борец».