Страница 2 из 31
Но последний год его жизни был отдан тому иссушающему и сопряженному с чувством страха процессу, что зовется Путем через Чистилище.{2} Пройти через это необходимо — но приходится поступаться всем, что питает и смягчает душу, — ибо речь идет, скорее, о достойном и темном, чем о пронизанном светом и исполненном сострадания. Амброз на мгновение испугался — а не слишком ли низко склонил он голову в этом храме ложных божков Люптона, — пусть праведны были его побуждения, но ведь пытался же он с симпатией слушать проповеди Доктора. А что за курс читал тот в последнем семестре! Главный упор делался на то, чтобы внушить слушателям: нельзя жить, словно в отдельном купе, отгородившись от мира непроницаемыми перегородками. Жизнь немыслима без взаимосвязей, и все в ней одинаково — и бесконечно важно, а посему к играм и школьным занятиям следует относиться столь же серьезно, как и к трудам и исканиям зрелых лет.
«Не поддавайтесь заблуждению, — вещал проповедник воскресным утром с церковной кафедры. — Уже сейчас мы живем в Вечности. Здесь, в Люптоне, за партой и на площадке для игр, на футбольном поле и в классе — каждое действие исполнено вечной значительности, ибо оно формирует ту или иную черту характера, а он будет нашим достоянием».
В итоге вся суть этих проповедей сводилась к следующему. Юноша, желающий в грядущей жизни стать записным оратором, чьи речи внушают доверие и пользуются успехом, уже сейчас, не откладывая, должен приступать к решению стоящей перед ним великой задачи.
«Помните, — возглашал Доктор, — мы живем не в эпоху темного средневековья. Среди нас нет тех, чье призвание — стать духовником капризного и деспотичного правителя. Никому из сидящих в этом зале не придется употребить свой дар государственного деятеля на разработку мер, направленных против вольностей народа, ничьи таланты полководца не будут востребованы ради беспощадного подавления и порабощения населения какой-либо страны. Мы не в темном средневековье. Возможно, кому-то из вас в будущем суждено стать прелатом. Однако современный епископ — лишь формальный наследник средневековых иерофантов.
Ибо призваны мы служить Господину, который увенчан короной невидимой… Запомните же раз и навсегда, что завоевание популярности, в истинном смысле этого слова, — цель благородная и достойная, более того, благороднейшая из целей. Ведь кричала же толпа в Иерусалиме „Осанна!“. Он сострадал и сочувствовал большинству — простые люди радостно внимали Ему… Пусть же послужит нам сие напоминанием и предостережением: служение наше — не ради группы избранных, не ради узкого крута потомственных аристократов, как бы ни были утонченны их запросы и изысканны вкусы. Мы призваны служить большинству, тем, кого называют „простыми людьми“. К ним обращены наши речи, и среди них взыскуем мы популярности».
При воспоминании об этом рассуждении — и других ему подобных — Амброз вздрогнул и рассмеялся. Нет уж, достаточно он наслушался всяких глупостей, пришло время навсегда оставить Люптон — и его пути. Все связанное с колледжем уже казалось бесповоротно принадлежащим прошлому. В конце каникул придется еще раз туда вернуться и пройти через все необходимые формальности. Но как бы то ни было, с Люптоном покончено — покончено с его тупой рутиной, самодовольным ханжеством, с наводящей тоску педантичностью, претензиями на роль некоего центра, вокруг которого и вращается мир — все это минуло и прошло. Так в сознании остается воспоминание об утомительной и пустой пьесе, которую случайно довелось увидеть — и поскорее хочется забыть. Вся эта мертвечина — с ней связано столько горечи, бессилия, боли и попыток вырваться — теперь позади, а впереди — Земля Желания, конец, и цель — Завершение.
Когда поезд достиг Херефорда, Люптон и все воспоминания о нем изгладились из сознания Амброза. Пора изгнанья прошла, он возвращался домой. За окнами поезда мелькали величественные холмы — и не было сил противиться нахлынувшему потоку чувств. Амброз не знал точно, где проходит граница между графствами, но один вид этой местности заставил его сорвать с головы шляпу и восторженно приветствовать родную почву Гвента. Земля этого края говорила с ним невыразимым языком природы — и все существо Амброза откликалось на ее призыв. То был день великого праздника, и истиной звучали слова: «Montes exultaverunt ut arieles, et colless sicunt agni ovium».[2] Легкая дымка облаков, словно вуаль, смягчала солнечный свет; все вокруг было залито чудесным золотым сиянием; прозрачная гладь речных потоков играла тысячей отблесков — листья на деревьях ликующе танцевали в порывах западного ветра. Амброз смотрел на все это, и во взгляде его светились восторг и страсть, ведомые разве что влюбленным. Qui coiwerli petram in stagna aquaram: et rupem in fontes aquarum.[3]
Пребывание в земле безводной и каменистой закончено; вот по склону горы стремительно сбегает ручей, который берет свой исток в самом сердце скалы, и Амброзу показалось, что он слышит журчание вод, их радостное пение. А вот и знакомое ущелье, ведущее в эту девственную страну, — край неумолчно бормочущих родников, укрытых зеленой лесной тенью, край пурпурных полей вереска, мир золотистого, пахучего дрока и скальных громад, при виде которых вспоминаются магические крути друидов. Когда-то он поднимался по этой тропинке вместе с отцом — сколько лет прошло с тех пор, — тогда целью их восхождения была древняя святыня, стоящая на вершине горы, и колодец, выкопанный когда-то неким святым в давние-давние времена.
Ручей убегал вдаль; несколько миль его русло и железнодорожная колея тянулись параллельно. Амброз не мог оторвать глаз от чистого искрящегося потока. С тех пор как он покинул Гвент, ему доводилось видеть лишь гниющие сточные канавы, называемые реками и ручьями просто в силу привычки: в окрестностях Люптона даже неоскверненные нечистотами воды были грязны и мертвы, словно им приходилось течь через безжизненное уныние осенних полей. А здесь взору Амброза предстал струящийся хрусталь, поющий «Laetare»,[4] стекая с холма в долину. Редкие тихие заводи на пути ручья были подобны сияющей тьме, а рябь на его поверхности отсвечивала чистым серебром — словно закат, играющий на пиках гор. Казалось, великая алхимия Бога превратила суровые, неприступные скалы со всеми их мрачными тайнами в ту ослепительную радость бегущей воды.
Слева от дороги показался Холм Явления Михаила Архангела — странная гора с плоской, словно срезанной ножом вершиной; когда-то — до прихода «Черной Женевской Ведьмы, ввергающей в Ад тела и души людские» — она служила местом паломничества. Говорят, раньше пробирались сюда пилигримы, проведавшие о свершившемся чуде, — поодиночке поднимались они по крутому глинистому склону, чтобы помолиться в Часовне Архангела, — но теперь на месте древнего храма стоят одни лишь руины, и густая ясеневая поросль скрывает их от досужих взоров. Может, в поклонении этой святыне и надо искать объяснение загадочной поэме Морвана, называемой «Торжество Ясеня».
Амброз проводил взглядом ясеневую рощу, растущую на вершине холма. Мерное качание могучих деревьев оживило в его памяти древние строки, чья изощренная ритмика служила каноном для многих поколений бардов, — но никому из них не удалось превзойти Морвана.
Непостижимым образом тот соединил в своем творении аллитерации, и рифмы, и ассонансы — и утверждали поэты, что строки эти внушены чудом, ибо поистине велики «порыв и вдохновение», вызывавшие их к жизни, а саму поэму иногда называли «Великим Заклинанием Морвана». В ней представлены все деревья и злаки, состязающиеся за честь править в лесу:
2
Горы прыгали, как овны, и холмы, как агнцы (лат.).
3
Тот, Кто превращает скалу в озеро и камень — в источник вод (лат.).
4
Радуйся (лат.).