Преданная

Я прижимаюсь к нему сильнее, мои ладони скользят вверх по его спине, гладят его плечи. Его дыхание становится учащенней, как и мое, я чувствую вкус сладкой лимонной шипучки, которую мы пили, и запах ветра на его коже и хочу, чтобы это продолжалось вечно. Я стягиваю с него рубашку. Еще минуту назад мне было холодно, но я не думаю, что теперь кто-то из нас ощущает холод. Он решительно обнимает меня за талию, гладя свободной рукой мои волосы, и я просто тону в нем — в его разрисованной татуировками груди, в настойчивых поцелуях. Мы растворяемся в прохладным воздухе, овевающем нас.

Я расслабляюсь и не чувствую больше себя маленьким солдатом, воюющим с сыворотками и лидерами объединений. Мне легко, и это нормально — испытывать радость от того, что кончики его пальцев пробегают от моего бедра по пояснице, или дышать ему в ухо, когда он тянет меня к себе, тыкаясь лицом мне в шею и целуя меня. Я чувствую себя сильной и слабой одновременно. И охотно себе это позволяю, по крайней мере, на некоторое время.

Не знаю, как долго это продолжалось, прежде чем мы не замерзли и не съежились вместе под пледом.

— Да уж, все труднее оставаться мудрым, — смеется он мне в ухо.

— Все так, как и должно быть, — отвечаю я.

6. Тобиас

Что-то назревает. Я чувствую это, когда иду по столовой с подносом и вижу склоненные над овсянкой головы руководителей бесфракционников. То, что должно произойти, скоро произойдет.

Вчера, покидая офис Эвелин, я задержался в холле, чтобы подслушать, о чем будут говорить на совещании. Прежде чем дверь за мной закрылась, я услышал, как Эвелин сказала что-то о демонстрации. Вопрос в том, почему она не сказала об этом мне? Видимо, она все-таки не доверяет мне. Иными словами, на ее взгляд, я не так хорошо работаю, чтобы в полной мере претендовать на звание ее правой руки.

Сажусь за стол. Завтрак одинаков абсолютно для всех: миска овсянки, посыпанной коричневым сахаром, и чашка кофе. Отправляю в рот ложку каши, совсем не ощущая ее вкуса, занятый наблюдением за компанией бесфракционников. Одна из них, девочка лет четырнадцати, постоянно посматривает на часы.

Я уже наполовину доел свой завтрак, когда услышал крики. Та нервная девчушка вскакивает со своего места, как ужаленная, и все они гурьбой кидаются к двери. Бегу за ними, прокладывая себя дорогу в толпе через вестибюль штаб-квартиры эрудитов. Разорванный в клочья портрет Джанин Мэтьюз все еще валяется на полу.

Бесфракционники уже собрались на улице, посередине Мичиган-авеню. Завеса сероватых облаков закрывает солнце, делая дневной свет туманным и унылым. Я слышу чей-то крик:

— Смерть фракциям!

Остальные подхватывают фразу, громко скандируют ее, почти оглушают меня. Смерть фракциям, смерть фракциям, смерть фракциям. Вижу взметнувшиеся вверх кулаки, все насыщено типичной горячкой лихачей, но без характерной для них радости. Напротив, все лица перекошены от ярости.

Протискиваюсь в середину и замираю. Огромные, в человеческий рост, чаши для Церемонии Выбора перевернуты набок, их содержимое вывалено на дорогу. Угли, стекла, камни, земля и вода — все перемешалось в одну большую кучу.

Провожу пальцем по ладони, вспоминая, как добавил свою кровь в угли. Это был мой первый акт неповиновения отцу. Я помню прилив сил и облегчение. Я совершил побег. Эти сосуды стали символом моего освобождения.

Эдвард — в самой гуще, осколки стекла дробятся в пыль под его каблуками, кувалда так и взлетает над головой. Внезапно он бьет по одной из чаш, оставляя вмятину в металле. В воздух поднимается угольная пыль. Я знаю, что не должен приближаться к нему. Но он не смеет уничтожать символ моего триумфа. Что угодно, только не чаши.

Толпа увеличивается. Здесь не только внефракционники, носящие черные повязки с пустыми белыми кругами на них, но и люди из других фракций, на рукавах которых больше нет опознавательных знаков. Один из эрудитов, чья принадлежность угадывается по аккуратному пробору в волосах, выскакивает вперед, в то время как Эдвард заносит над головой кувалду для очередного удара. Его мягкие, испачканные чернилами руки, сжимаются на рукоятке кувалды чуть выше пальцев Эдварда, и оба начинают молча бороться, стиснув зубы.

Неожиданно я замечаю белокурые волосы Трис. Она одета в свободную синюю рубашку, из-под которой виднеются татуировки фракции. Она порывается бежать к дерущимся, но Кристина удерживает ее. Лицо парня из бывших эрудитов наливается кровью. Эдвард выше и сильнее его. У соперника нет ни единого шанса. Вообще-то он дурак, что попытался вмешаться.

Наконец, Эдвард вырывает кувалду, но вдруг теряет равновесие. Вероятно, у него сознание помутилось от ярости. Орудие бьет эрудита по плечу. Явственно слышится треск кости, а затем — крики раненого. Люди вокруг затаили дыхание.

И через секунду толпа взрывается. Каждый, в неистовстве, мчится к чашам, к Эдварду, к бывшему эрудиту. Как слепые, они сталкиваются друг с другом, налетают на меня.

Я в замешательстве. Куда бежать? Я уже не могу ни о чем думать. Людской поток несет меня к Эдварду, и я хватаю его за кисть.

— Отпусти! — ору я, стараясь перекричать шум.

Его единственный глаз яростно сверкает на меня, Эдвард скалится и вырывается.

Я наношу ему удар коленом. Он откидывается назад, роняя кувалду. Хватаю ее и лечу к Трис. Она пытается пробиться к эрудиту. Какая-то женщина локтем бьет ее в лицо, отбрасывая назад. Кристина отталкивает противницу. Раздаются выстрелы. Один, второй, третий.

Толпа мигом рассеивается, боясь получить шальную пулю. Я пытаюсь разглядеть, не убит ли кто-нибудь, но меня слишком толкают. Трис и Кристина сидят рядом с эрудитом. Он весь в крови, а на одежде — грязные следы от ботинок. Аккуратная прическа растрепалась. Он лежит и не шевелится.

В нескольких футах от него, в луже собственной крови, валяется Эдвард. Пуля попала ему в живот. Есть и другие трупы. Они застрелены или затоптаны. Им просто не повезло. Я озираюсь вокруг, но снайпера не вижу.

Бросаю кувалду рядом с помятой чашей и опускаюсь на корточки возле Эдварда. Камни альтруистов впиваются в меня, как иглы. Эдвард закатывает глаз. Похоже, он еще жив.

— Мы должны доставить его в больницу, — говорю я вслух и оглядываюсь через плечо на Трис и неподвижного эрудита.

— Как он?

Ее пальцы пытаются нащупать пульс на его шее. Она качает головой. Значит, мертв.

Я зажмуриваюсь, но продолжаю видеть валяющиеся на дороге чаши фракций и их содержимое сваленное в кучу. Все разрушены, по крайней мере один человек мертв, многие — ранены… Ради чего?

Ради химеры: бессмысленной, идиотской мечты Эвелин о городе, где группировки исчезли, хотят того их члены или нет. Сама она пожелала, чтобы наш выбор не был ограничен всего лишь пятью вариантами. Теперь у нас нет ни одного. Одно я знаю наверняка: я не могу быть ее союзником.

— Нам пора, — произносит Трис.

Ясно, что она подразумевает побег из города.

— Да, — киваю я.

Вонь лекарств во временном госпитале в штаб-квартире эрудитов дерет мне горло. Я молча жду Эвелин.

На самом деле я страшно зол. Скорее всего, Эвелин сама спланировала погром. Конечно, она сообразила, что толпа в любой момент может выйти из-под контроля, причем с непредсказуемыми последствиями. Значит, это она постаралась. Объявить как можно быстрее о роспуске фракций было для нее — важнее, чем безопасность и людские жертвы. Странно, почему я до сих пор ей удивляюсь?

Я слышу, как раздвигаются двери лифта, и ее голос, окликающий меня:

— Тобиас.

Она бросается ко мне, хватает меня за руки, липкие от крови. Ее темные глаза расширены от страха, когда она спрашивает:

— Тебя ранили?

Она беспокоится. Мысль об этом слегка колет мне сердце: она меня любит, переживает.

— Это кровь Эдварда. Я помогал нести его сюда.

— Как он?

— Умер, — отвечаю я.

Она сжимается, плачет и падает на стул. Эвелин приняла Эдварда после того, как тот покинул лихачей. Она выручила его и спасла, несмотря на потерю устойчивого положения в обществе. Я никогда не предполагал, что они были близки, но сейчас я догадался об их отношениях. Ведь это — самая сильная эмоциональная реакция, которую она продемонстрировала со времен моего детства: когда отец со всей силы ударил ее о стену гостиной.