Страница 16 из 80
— Да говори же, всякая мелочишка важна, все признаки болезни, коли хочешь, чтоб лекарство помогло. — Я ободряюще положил руку сержанту на плечо. Кожаная кираса его намокла от росы.
— Вот, к примеру, на прием идет назначенный проситель. Его так натаскали, чтоб и рта раскрыть не смел, передал, кому назначено, прошение, а прошение в канцелярии ладненько составили, подправили, подутюжили. И за услуги получили. К королю же вместо просителя направляется сопровождающий, поручитель, доверенное лицо, дабы дело закруглить, в надлежащую минуту подсунуть, фактики подтасовать, чтоб решение знамо какое получить — ожидаемое, взлелеянное, а частенько и впредь оплаченное. Король при виде столь трогательной заботы о подданных — ведь на помочах простофиль водить приходится — растрогается: нет, каковы у меня министры, и всегда-то народу длань помощи протянут…
— А пока сановник к королю бежит дело обделывать, сосед занимает высвобожденное кресло, и уж ни за какие коврижки его оттуда не выкуришь, — саркастически мяукнул кот. — Весь совет в движение приходит, зады поспешно перемещаются — хоть на одно кресло да поближе к трону, а возжелавший королевских милостей возвращается на табуреточку возле самых дверей.
— Какая разница? — пожал я плечами. — На шаг ближе, на шаг дальше… Все равно ведь в совете…
— Разница огромная, — замахал руками сержант. — От трона начавши, обносили духовитыми угощениями. Кто поближе, выбирал куски повкуснее, а тем, возле двери, оставалось лишь корочкой хлеба, а то и просто пальцем выудить немного соуса и, вдумчиво облизав палец, оценить, сколь вкусное кушанье мимо рта пронесли. Чем дальше от трона, тем меньше оставалось, яства остывали, блюда легчали, пока, вылизанные до дна, не начинали блестеть, как зеркала на стенах. Тогда блюда уносили слуги, с небрежным кокетством жонглируя посудой на кончиках пальцев прямо над задранными носами сановников, с горестию вдыхающих ароматы исчезнувшего жаркого. От дверей завистливо смотрели на расположившихся у подножия трона, и грызла табуреточников одна забота: как бы выжить сановников из кресел. Глотали слюнки, а будь их воля, изничтожили бы взглядом, и тронная зала давно превратилась бы в морг, заваленный трупами.
— Расскажу я тебе об одной аудиенции. — У Мышебрата насмешливо дрогнули усы. — Мне частенько доводилось сиживать на аудиенциях в раскинутом над троном балдахине я укладывался, как в гамаке, опирался подбородком на передние лапы и свысока наблюдал за всем происходящим. Видывал хитрые антраша, пропихиванье своих людишек на посты, слыхивал, как наушничают один на другого, как науськивают короля на министров. Однажды дело дошло было до великих перемен: министр финансов, вынимая платок из кармана, дабы отереть взмокшее чело, выронил золотой талер, монета со звоном покатилась. Надо было видеть, как все бросились на нее — куча мала, дрыгающие ноги, алчущие руки… А на талер король наступил ногой и позднее спрятал его на троне под подушкой. Я же под бесконечные взаимные наговоры мурлыкал себе весело наши кошачьи песенки, пока не одолевал сон… И снилась мне придворная дама нашей королевы, стройная кошечка по имени Чернулька.
— И никто тебя не прогнал с балдахина, крестный? — удивился Мышик. — Ведь министры известные нюхачи, да и придворные пудели наверняка завидовали тебе из-за королевской благосклонности.
— Случилось, высмотрел меня один, да его за загривок выволокли вон из залы, растявкался, недотепа, перед самым троном — вроде бы на самого короля раскрыл пасть, — визжал как оглашенный: «Слезай оттуда! Куда это ты уселся? Гнать бездельника!»
Долго скулил за дверью — видно, схлопотал от алебардщика доброго пинка. Я свою службу несу больше по ночам, с фонарем неслышно обхожу все коридоры, ведь мне доверяли, как немногим.
— Об этом мы уже слышали, — прервал я его похвальбу. — Расскажи об аудиенции.
— Однажды июльским вечером восторженная толпа привела на королевское подворье почтенного горожанина, совершившего героический поступок. Свидетели прославляли его отвагу до небес.
В праздник, когда по реке пускали венки, обвалился подмытый берег, и маленькая девочка, не успев голос подать, ушла под воду. В омуте сорванным цветком мелькнула розовая юбочка, и воды сомкнулись. Только язычки пламени печально светились на плывущих венках.
И тогда какой-то толстяк сорвал с себя кожаный кафтан и бросился в воду. Вытащил девочку, откачал, вернул к жизни. Отец малышки хотел вознаградить его, но спаситель просил только об одном: вернуть ему кафтан, в суматохе кто-то уволок его. Не удивляйся, у блаблаков появились привычки, достойные всяческого порицания… Вора с кафтаном не нашли и спасителя повели к королю, дабы тот по-королевски наградил героя. Пусть знает, каковы у него подданные!
Алебардщики задержали удальца у входа; тут как тут набежали мелкие чиновники, писаришки, красивым почерком выписывающие дипломы с признанием заслуг, обычные писцы, услужливые доносчики и пудели разных мастей, всегда готовые облаять кого угодно.
О случае с горожанином стоило сообщить самому королю, и кто-то из нашептывателей побежал галопчиком. Изложил все столь трогательно, что король даже привскочил на троне. Долго шарил по карманам, только, кроме носовых платков, ничего не нашел и припомнил о талере, спрятанном под подушкой. Снял король с груди лучистую звезду и вместе с талером передал ближайшему министру: «Талер и орден!»
Министр денежку быстрехонько себе в карман сунул, а орден передал дальше, шепотом повторив монаршее повеление. Уж как завертелись сановные головы! Как сверкала звезда, передаваемая из рук в руки! Блеск вдруг погас, но головы все вертелись, совсем уже близко от закрытых дверей, один другому передавал на ухо: «Талер и орден!» — и от себя добавлял: «Быстро! Король приказал!»
Только мое кошачье ухо в гудении и жужжании голосов, в покрикиваниях могло уловить, как переиначили милостивые королевские слова. Вместо «Талер и орден!» алебардщикам передали «Вдарить по морде!».
Алебардщики, видать, не сплоховали, здорово вдарили, крик и до трона донесся, да сановники тут же оповестили: благодарный, мол, народ приветствует короля, наградившего спасителя сверх всяких ожиданий, не нахвалится народ королевской милостью. И Кардамон прямо-таки сиял, восседая на троне, ибо, как и всем высоко сидящим, приходилось ему доверять поставляемым сведениям, потому и на лесть легко клевал. Зато и указы сверху, доходя до народа, выворачивались наизнанку — то ли от излишней услужливости, то ли от неловкой поспешности, а случалось, и по глупости или, что гораздо хуже, по спеси да из корысти… Народ же кривду долго помнит, засыпает с гневом в сердце и с обидой просыпается. А не чая добиться справедливости, решает сам себе ее отмерить.
— И вдругорядь похоже вышло. — Бухло так ударил увесистым кулаком в рукавице, что заскрипела защищенная брезентом гондола. — Со мной дело было. В лесу на Кошмарке поймал я разбойника. Прозывался он Дайкошель, потому как напавши на путника, приговаривал: «Дай кошель, не то дубиной ошарашу! Дай кошель с денежками! А я тебя с жизнью отпущу…»
При виде суковатой дубины над своей головой путник бледнел и отдавал — а что ему оставалось делать? Многие еще и кланялись низко: живешь-то один раз, а денежка — она круглая, в ловко подставленную руку снова прикатится. Дайкошель мошной позванивал да сладко щурил глазки под рыжей гривой.
Схватил я его, значит, за шиворот и, связанного, приволок к королю. Король строгий вынес указ: «Наподдать — и в темницу! И сто батогов по заду!» Знаете, как министры перевернули все слова? «Надо дать лавку в столице! И сто сапогов в награду!» И в самом деле, сапог ему отвалили с королевского склада без разбору, как придется — многие не под пару оказались; лавка, однако, вполне процветала: непарные сапоги покупали инвалиды. На остальное тоже покупатели находились, ибо владелец лавки по-прежнему не расставался с дубиной. Глянет на тебя, а глаз — что сучок в гробовой доске, постучит зловеще дубиной по полу: «Значит, нам сапожок не впору? Уж я тебе примерю! Может, пальчики на ножонках слишком отросли?» — и за длинный нож, коим имел обычай резать шнур для упаковки. При этом так поглядывает на горло своих клиентов, что мурашки по спине бегут. И сапог с удивительной легкостью приходится впору. А настоящая бойкая торговля — обмен сапогами — шла на скамейках в ближайшем парке. Вот к чему приводили справедливые монаршие решения, так чиновные процедуры выставляли короля на гнев и посмешище.