Страница 61 из 79
— Итак, — продолжал Возчиков, — мы высадились в каком-то заброшенном поселке, с некоторым трудом отыскали проводника и двинулись к месту назначения. Проводник, должен заметить, оказался пренеприятнейшим типом. Глупый, грязный, пропитой насквозь и чрезвычайно болтливый тип, он всю дорогу развлекал нас какими-то местными легендами самого мрачного свойства — что-то про тигров-людоедов, про переселение душ и про людей, которые исчезали один за другим, пока поселок окончательно не обезлюдел…
— Не надо пересказывать легенды, — попросил Глеб, — тем более что мы их тоже слышали.
— А! — воскликнул Возчиков. — Так вы тоже прибегли к услугам этого человека? Где же он? Сбежал от вас так же, как и от нас?
— Убит, — сказал Тянитолкай. — Правда, убит во время побега.
— А…
— Не нами, — предвосхитив вопрос, буркнул Тянитолкай. — Только не спрашивай кем. Это мы у тебя хотим спросить — кем.
— Понятно, — упавшим голосом произнес Возчиков. — Глупо было надеяться, что он угомонится… Но я все-таки надеялся, верил…
— Да хватит! — неожиданно взорвался Тянитолкай. — Хватит уже туману напускать! Дело говори, не тяни кота за яйца!
Возчиков вздрогнул от этого окрика и сделал странный жест, как будто хотел прикрыть голову ладонями. «А ему здорово досталось, — подумал Глеб, заметив это характерное движение. — И досталось явно не от зверей…»
— Простите, — медленно выпрямляясь, почти шепотом сказал Возчиков.
Тянитолкай не ответил. Он мрачно курил, глядя в сторону из-под насупленных бровей. Глеб в ответ лишь молча кивнул, а Горобец никак не отреагировала — сидела в прежней позе, неподвижная, как надгробное изваяние, и такая же скорбная.
— Простите меня, — повторил Возчиков. — Просто я никак не могу поверить, что все это — не сон. Почти год с этим живу и никак до конца не поверю… Да. Так вот, я очень быстро понял, что моих товарищей менее всего интересуют пути миграции тигров. Да, мы искали следы, но не столько тигриные, хотя их мы тоже видели предостаточно, сколько людские. И по каждому человеческому следу мои спутники шли до конца, пока след не обрывался или пока им не встречался тот, кто этот след оставил. Господи, что это было! Тогда мне казалось, что ничего кошмарнее я в жизни своей не видел. Мы снимали капканы, закапывали ямы-ловушки, срезали проволочные петли, а когда натыкались на браконьеров, гнали их, как диких зверей, и убивали — без жалости, без суда и следствия, прямо на месте. Стреляли в бегущих, в лежачих, в безоружных — в голову, наверняка. Подходили и добивали тех, кто еще дышал, а одного, у которого за плечами оказался тюк, с недавно снятой тигриной шкурой, повесили вверх ногами на дереве. Живого… Повесили совсем низко, потом разбили поблизости лагерь и стерегли до темноты, а в темноте я слышал, как ужасно кричал этот бедняга. Потом он замолчал, и мы услышали рычание тигра… И, представьте, слушая эти жуткие звуки, все они смеялись. Все! Даже мои коллеги-ученые, даже Андрей Николаевич. Собственно, это именно он приказал повесить того несчастного вниз головой и оставить на съедение… Простите, Женя, мне больно об этом рассказывать, но вы хотели правды, и вот вам правда: утром, когда мы пришли к тому дереву, от бедняги мало что осталось, а на траве было столько крови, что… Простите… Моих протестов никто не слушал. «Вам нужны следы тигров? — говорили мне. — Извольте, вот они, перед вами. Занимайтесь своим делом, а мы займемся своим — будем защищать редкий вид от полного и окончательного вымирания». «Вы когда-нибудь думали, — спросил у меня однажды Андрей Николаевич, — во сколько раз популяция homo sapiens численно превосходит популяцию уссурийского тигра? Пока все это быдло уговоришь не стрелять в беззащитных зверей, тигры останутся только на картинках в детских книжках. А, с другой стороны, если мы отправим на тот свет десяток мерзавцев, человечество этого даже не заметит. Зато потомки будут нам благодарны». Вот так он рассуждал, такая у него была логика — странная, жестокая, но с определенной точки зрения выглядящая неоспоримой.
— Да, — мрачно дымя папиросой, согласился Тянитолкай, — узнаю Андрей Николаича… Его слова, его… Даже кажется, что голос его слышу. Дорвался, значит, воплотил мечту…
— Помолчи, — сказал Глеб, борясь с желанием врезать Тянитолкаю по сопатке, чтобы заткнулся. — Продолжайте, Олег Иванович.
— Продолжаю, — без особого энтузиазма сказал Возчиков. — Словом, таким вот образом мы отыскали и убили человек пять… Да, точно, именно пять. Я говорю «мы», потому что присутствовал при убийствах и не сумел им помешать, а следовательно, являлся соучастником. Затем… Я не знаю, что именно произошло. Очевидно, эти люди поняли, что их товарищи погибают не случайно, и связали их гибель с появлением в районе Каменного ручья нашей экспедиции. Они действительно оказались хорошо организованы. Однажды на рассвете на лагерь напали. Не знаю, сколько их было. Часовой поднял тревогу, но было поздно — они были повсюду, стреляли со всех сторон. Мы тоже стреляли, даже я, но у нас была крайне невыгодная позиция, и трое наших остались лежать на месте, убитые наповал. Потом стрельба прекратилась, они отступили. Мы видели кровь на траве и кустах, но убитых не было. Возможно, эти люди унесли своих мертвецов с собой.
С того дня все изменилось. Охота кончилась, началась война на взаимное истребление. Они подстерегали нас, мы подстерегали их, и никто не уклонялся от столкновения. Всех нас словно бес обуял, да и их, по-моему, тоже. Нашему отряду каким-то чудом удавалось избегать новых потерь… Да, я забыл вам сказать, что с того самого момента, как был убит первый браконьер, уже никто не называл нашу группу экспедицией, все говорили: «Отряд» — и, кажется, были этим очень довольны. Хотя мне все время казалось, что никакой мы не отряд, а карательная экспедиция, вы понимаете…
Сейчас мне самому трудно поверить, но это безумие продолжалось до самой осени. Проводник сбежал от нас почти сразу, едва доведя до начала тропы через болото. Но Андрея Николаевича, казалось, это нисколько не волновало. Он великолепно ориентировался на местности, изучил в округе каждый пригорок, каждый овраг, чуть ли не каждое дерево. Он планировал операции — да-да, блестяще планировал! Сначала планировал, а потом осуществлял… Сейчас мне трудно припомнить, когда, как и по какому поводу возникла эта дикая, ни на что не похожая традиция — отсекать убитым браконьерам головы и насаживать их на шесты. Что вы на меня так смотрите? Чтобы попасть сюда, вы должны были миновать болото, а значит, видели все это своими глазами. Охотничьи трофеи, так сказать…
Такая жизнь ожесточает. Сам не замечаешь, как потихоньку, по капле начинаешь превращаться в зверя, нет, хуже — в кровожадного дикаря, первобытного охотника за черепами. Когда первая голова с синим, залитым кровью лицом была торжественно водружена на кол, все ревели от дикого восторга и даже, помнится, стреляли в воздух, пока Андрей Николаевич не ударил кого-то кулаком по лицу и не закричал, что надо беречь патроны. Впрочем, патронов было много. В ящиках, где, как я полагал, находилось оборудование, на самом деле были патроны, огромное количество патронов. Но они расходовались с огромной скоростью, и Андрей Николаевич начал мастерить самострелы — такие, знаете ли, примитивные штуковины, но очень эффективные. Нечто среднее между луком и арбалетом… Ставил их, взведенные, на тропах, натягивал веревку или проволоку… Вот такую, — он похлопал себя по ботинку, вместо шнурка стянутому куском медной проволоки, — ее у нас было много.
Не скрою, всеобщее безумие не обошло стороной и меня. Да и был ли у меня выбор? И без того наши так называемые рабочие всякий раз, садясь ужинать, шутили, что я даром ем хлеб и что меня самого не мешало бы пустить на холодец — нормального жаркого из меня, видите ли, все равно не получится. Такой вот своеобразный у них был юмор… И потом, мне едва ли не каждый день приходилось попадать в ситуации, когда, чтобы не быть убитым, нужно было убивать самому. Я очень скоро научился довольно прилично стрелять — нужда всему научит, как известно, — но в основном, конечно, исполнял роль дежурного по лагерю, повара и, как говорится, прислуги за все. Помню, когда мне удалось впервые подстрелить человека, Андрей Николаевич отдельно при всех меня похвалил, и мне это было чертовски приятно. Да, представьте себе, приятно! В конце концов, наши взаимоотношения с социумом, как правило, сводятся к банальному стремлению заслужить всеобщее одобрение — оно же слава, почет, любовь и тому подобное. И если социум, всемерно поощряет убийство, индивидуум оказывается перед очень жестким выбором: убивать и быть членом социума или стать изгоем и в результате неизбежно погибнуть. Это как на войне, понимаете? Тому, кто лучше всех умеет убивать, дают медаль, а того, кто отказывается стрелять в людей, самого расстреливают перед строем…