Свидетели

Созвал король своих советни­ков и говорит:

— Что же это такое за безоб­разие! Этот дракон мои деревни пожег, мои леса спалил — совсем разорил. Мне теперь только остается ходить в долг просить. Не подаст ли кто два су?

А у советников ничего нет. Вот советовались они, совето­вались и порешили:

— А может быть, он голодный, с голоду огнем брызжет? Дадим ему на съедение хорошую девочку. Может статься, он не побрезгает, слопает ее, налопает­ся и лопнет. Вот и беде конец.

Стали они искать хорошую девочку, лучше свя­той Маргариты нет. Ее и послали.

Вот прощается она с отцом, с матерью. Они слезы льют, а она говорит:

— Не плачь, отец. Не плачь, матушка. Должна я спасти королевство от погибели. Кроме меня, видать, некому.

Вот поплакали они, простились, пошла святая Маргарита. По дороге еще к соседям забежала, там ее подружка жила. Тоже хорошая девочка. Имя ей было святая Катерина.

Святая Маргарита говорит:

— Прощай, дорогая подружка! Уж нам с тобой не пасти овечек, не плясать на весеннем: лугу, не плести венков из майских цветочков. Я иду спасать королев­ство от погибели.

А святая Катерина отвечает:

— Иди, не бойся. Кроме тебя, видать, некому.

Святая Маргарита говорит:

— А дракон-то огнедышащий.

Но делать нечего, идет она. Идет она, а самой страшно. Страшно-то как! Опалит он ее своим дыха­нием — горючим огнем, останется от нее горстка пепла.

Страшно ей, а она идет, думает: «Должна я спасти королевство от погибели. Кро­ме меня, видать, некому». И идет прямо на него.

Как увидел дракон, что эта девочка его не боится, храбро идет прямо на него, он сам перетрусил и по­скорей улетел восвояси, уж в это королевство не заглядывал. Расскажу я Жаннете эту сказочку, а она радуется, просит:

— Еще раз расскажи, тетушка Перронелла, рас­скажи сначала.

Мне что? Я еще раз расскажу. И по третьему ра­зу еще раз расскажу.

Вы спрашиваете, какая она из себя была, эта Жаннета? Как вам сказать? Пятьсот лет — немалый срок. За пятьсот-то лет стерлось ее лицо в моей памя­ти. Девчонка как девчонка.

Мне нравится, когда девчушка пухленькая, как цыпленочек, волосики желтенькие, пушистые. А у нас таких не водилось. Их сдобными булочками, жа­реными гусями не кормили. У нас все жили впрого­лодь.

А с одной капусты, с черствой корки все девчонки в деревне были голенастые, тощие, растрепанные. И Жаннета такая же была.

И вспоминать нечего.

Глава третья

ГОВОРИТ

ДЮРАН

ЛАССУА

Я Дюран Лассуа — кузен Жанны. Но это я уже потом стал кузеном, когда женился на ее двоюродной сестре. А в то время были мы просто приятели с ее братом, с Жаном.

Мои родители жили неподалеку от Домреми, меньше часа ходьбы, и мы с Жаном были неразлучные — то он у нас, то я у них. Случалось и заноче­вать.

Я был здоровый парень, и хоть было мне тогда лет четырнадцать или, может быть, пятнадцать, а ра­ботал я в поле не хуже кого другого и так считал, что я уже взрослый мужик. А девчонок я в то время пре­зирал. Мне что кошка, что девчонка — все было едино. Кошку дерну за хвост, девчонку за косу. Так что я на Жаннету не обращал внимания, а она меня была моложе, лет двенадцати, должно быть. Бегает тут где-то, пусть ее бегает — мне что? Разве что ино­гда подножку ей подставишь для смеха. Она шлепнется, вскочит, лезет на меня с кулаками. А я отодвину ее в сторону и мимо пройду. У нас с Жаном и без нее своих дел хватало.

Вот как-то заночевал я у Жана, не хотелось ночью домой идти. Лето было жаркое, а в комнате и без ме­ня тесно. Тетушка Изабо постлала мне во дворе, и я был этим доволен. Воздух свежий, никто тебе в ухо не храпит, и ворочайся сколько хочешь с боку на бок — никого не заденешь.

С вечера я крепко заснул, а среди ночи просыпа­юсь. Что за чудеса — на западе заря алеет. Что такое? Этого еще не бывало, чтобы солнце всходило на за­паде. «Нет — говорю я себе,— этого не бывает. Это те­бе снится».

 Протер я глаза кулаками, сам себя ущипнул в бок покрепче и еще раз в зад ущипнул, и тут меня осенило — какое там солнце! Вовсе это не солнце, а пожар. Горит какая-то деревня, только не та, где я с родителями жил, а другая какая-то, подальше. И подожгли ее не иначе как проклятые англи­чане.

В то время в нашей стране была война. Вы, может, слыхали про то? И тянулась она с незапамятных вре­мен, лет сто или около того, и деды наши там воевали, и отцы, и, верно, нам суждено было. И от этой войны вся страна раскололась надвое, будто ударили по су­хому полену колуном — обе половинки врозь лежат,— к северу все англичане забрали, к югу, что от Фран­ции осталось. И война к нам уже так близко подо­шла, что в одной деревне мы еще французскому ко­ролю были верные, а в другой деревне бургундцы — бургиньоны — на английскую сторону тянут. И мы, бывало, мальчишками на такие деревни нападали и с ихними, бургиньонскими мальчишками до крови дрались.

И вот когда я увидел, что это пожар, я, понятно, испугался и как заору не своим голосом:

— Спасайтесь, англичане идут! Тут такой переполох поднялся!

Все бегут, вопят, друг на друга натыкаются — ни­чего не разберешь. Тетушка Изабо свои горшки схва­тила, хотела их в старую юбку завязать узлом, второ­пях кинула — горшки в осколки. Тетушка плюнула, подхватила младших ребятишек — и бегом. Дядюш­ка с Жаном погнали овец, кричат:

— Бегите по большой дороге на Нефшато.

А Жаннета, дура, гоняется по двору за петухом и никак его не словит. Я ей кричу:

— Дура, брось петуха! Нагрянут сюда прокля­тые англичане, убьют тебя вместе с петухом и огнем спалят.

— Нет,— кричит она,— это хороший петух! Он каждую ночь зарю возвещает, ни разу не проспал. Я его англичанам ни за что не отдам, чтобы они его на вертел насадили и зажарили. А ты беги, если хо­чешь!

Как я могу убежать, оставить девчонку? Я схва­тил палку, кинул в петуха, подшиб ему крыло и су­нул в плетенку к остальным курам. Жанна взяла плетушку, я ее за руку потянул, и мы побежали к большой дороге на Нефшато.

Мы с этими курами позамешкались, выбежали на дорогу, а уж никого наших не видать впереди.

Вот мы бежим, торопимся. Жанна уж тяжело ды­шать стала, начала спотыкаться. Девчонка, какой от них толк? Немножко побежала и сразу — ох! ох! — за­пыхалась!

— Давай,— говорю,— твою плетенку с петухом с твоим дурацким.

Не дает, говорит:

— Ты ее кинешь.

— Да не кину я, дура ты такая! Я хочу, чтоб тебе легче было. Поняла?

Ну, она отдала плетенку.

Тащу я плетушку, Жанну за собой тяну. Даже смешно, как нагрузился.

И вдруг слышу: далеко за нами скачут кони. А где нам по прямой дороге от коней убежать? Надо пря­таться.

Свернули мы с дороги в поле, а укрыться там то­же негде. Ни дерева, ни кустика погуще — прямо зло берет. И вдруг у меня земля из-под ног ушла. Я ру­ками взмахнул, плетенку и Жанну выпустил и пока­тился вниз.

Яма. И не глубокая. А спрятаться в ней можно. Особенно в темноте. Я шепчу:

— Жаннета, прыгай! Тут не высоко. А она не отвечает.

Я высунулся, вижу — она лежит без движения.

Я плетушку кинул в яму, схватил Жанну под мышки, хочу ее поднять, а она вся холодная, твер­дая, вытянулась, как доска. Тяжелая, будто камен­ная.

«Ой,— думаю,— она от страха померла».

Кое-как я ее все-таки перетащил в яму. Не остав­лять же ее посреди поля! Еще волки почуют, набегут, сожрут ее. И про англичан тоже говорят, что они едят детей.

Я ее положил на дно ямы, приложил ухо к гру­ди — сердце бьется и будто дыханье тоже есть, толь­ко слабое.