Свидетели

А теперь увы! Фортуна повернулась ко мне своим неряшливым задом, и только и слышно, что я-де ме­шок с салом, и воришка, и трус.

Это как посмотреть!

Конечно, я не мальчишка, у которого от безна­дежной любви лицо тощее, как пустой кошелек, а жи­вот плоский, будто гладильная доска. Годы придали мне некоторую округлость. Но если поискать, так, возможно, найдутся люди потолще меня.

Что касается воровства, то прежде надо спросить: «Что такое воровство?» По карманам я не лазил — очень надо! А что, бывало, сдастся нам какой-нибудь городишка, так после меня хоть мусорщиков посы­лай, ничего не найдут, что стоило бы им сунуть в свой мешок. Так, по-вашему, это, может быть, называется воровство и грабеж, а по-моему, это военная добыча.

Но обвинять меня в трусости?.. Меня? Сэра Джо­на Фальстафа, рыцаря ордена Подвязки? Да я всех храбрей и отважней! Да в сравнении со мной Алек­сандр Македонский — дворовый щенок! Да рядом со мной Юлий Цезарь — старая яблочная  торговка! Да напади на меня все рыцари древности ч одним взма­хом моего меча сделаю из них рубленую котлету.

Но теперь любой уличный мальчишка — чума на всю его родню! — завидев меня, свистит и улюлюкает и тычет в мой живот своим грязным пальцем. А виной всему — французская колдунья, служанка сатаны — Жанна, именующая себя Девой.

А если разобраться по совести и чести, то всё это дьявольское наваждение, и никакой моей вины нету.

Посудите сами!

Я вышел из Парижа с большим войском, и многи­ми пушками, и богатым обозом на подмогу гарнизо­нам в Жарго и Божанси. По дороге я присоединился к войскам великого Тальбота и в его лагере вдруг узнаю, что Жарго уже пал. Никакими человеческими силами невозможно было взять эту неприступную крепость. Не иначе, как это дело сатаны. Я добрый христианин, людей не боюсь, но перед нечистой силой отступаю.

— Дальше,— я говорю,— я не пойду, хоть наса­дите меня на вертел и поджарьте на ужин! Навстречу сатане я и шагу не ступлю, провались я на этом месте.

И все мои солдаты, храбрые воины и добрые христиане, тоже опасаются колдуньи и ее заклинаний;  как бы не погубить им свои души, уж не говоря о бренном теле.

Но Тальбот — седина в бороду, а бес в peбро, отчаянный головорез — говорит:

— Клянусь святым Георгием, я атакую ее!

Тальбот знатнее меня, и неприлично мне возражать ему. Поэтому я предлагаю:

— Зачем же сразу бросаться в битву? Не лучше ли будет, по древнему обычаю, чтобы три наших ры­царя вызвали на поединок трех французов, и пусть победа решит исход сражения.

Тальбот соглашается со мной и посылает герольда в лагерь колдуньи.

Её лагерь на невысоком холме, который возвышается над равниной, а наше войско расположилось поблизости, но хорошо скрыто рощами и лесочками, которых на этой равнине очень много.

Мы ждем нашего герольда, и он возвращается и приносит ответ колдуньи:

— «Уже вечер. Ложитесь и отдыхайте. Завтра встретимся лицом к лицу».

И, повернувшись к своему войску, эта чертова служанка говорит:

— У вас шпоры острые?

— А зачем? — спрашивают они.— Бежать?

— Нет,— говорит.— Преследовать.

Мы оскорблены и возмущены этими наглыми сло­вами. Но, узнав от герольда, что там у них силы очень велики, мы под утро слегка отступаем к парижской дороге, где наша позиция будет выгодней и возможно ждать подкрепление.

А колдунья вслед за нами тоже движется к северу.

Местность эта, провалиться бы ей, какая-то сле­пая, ничего не видать. Вся в каких-то зарослях кус­тарника, и небольших лесочках, и высоких изгородях. Нас не видно, и мы никого не видим. Так добираемся мы до места, где налево должен быть городишко Патэ, но мы его тоже не видим. Прямо какое-то наваж­дение.

Мы движемся в таком порядке — вперди конни­ца под начальством рыцаря в белых латах. За ним пушки, и обоз, и новобранцы-бургиньоны, и тут же мой отряд. Я сам выбрал это место, заботясь о без­опасности моих солдат. А в арьергарде, так что при­дется им первыми встретиться с врагом, если он на­падет на нас, все лучшие наши солдаты — все англи­чане.

Но где этот враг, понять невозможно. Будто завя­зали нам глаза и ловим мы друг друга вслепую. Толь­ко кустарник шуршит и верхушки деревьев качаются от ветра. Где-то враг? А где-то близко.

Тальбот отбирает самых лучших из наших непобедимых лучников и располагает их за высокой густой зарослью. Если враг покажется, они встретят его своими меткими стрелами.

Сейчас, когда я вспоминаю, что произошло, я вижу, что победа у нас была, можно сказать, в кармане. Все было предусмотрено согласно воинской науке. Лучники обстреливают врага, он бежит, конница его преследует.

Но то, что случилось на самом деле, можно объяснить только дьявольским наваждением и адским колдовством.

Вдруг из лесочка выскакивает олень!

 При виде этого прекрасного оленя с такими ветвистыми рогами наши лучники — а каждый настоящий англичанин не может не быть охотником, — наши лучники в один голос вопят:

— Вью! Хэллоу! — и тем обнаруживают себя.

В одно мгновение французы, развернувшись  обрушиваются на этих несчастных и рубят их в мелкие кусочки.

Я, как сказано, был неподалеку, и все мои всадники вокруг меня, а пехота сзади. И когда наши кони — чума на всю их родню!— услышали впереди шум и лязг оружия, то они пустились галопом. Как я ни натягивал поводья, я не мог сдержать моего проклятого коня и под конец, бросив поводья, ухватился обеими руками за его шею, чтобы не свалиться и не растоптали бы меня. И единственная надежда на мое спасение была, что между нами и французами нахо­дился отряд рыцаря в белых доспехах и, пока они будут драться, мы уже будем далеко.

Но этот дурак в белых доспехах, увидев поднятую нами тучу пыли, решил, что это неприятель, и в одно мгновение его всадники рассеялись во все стороны, исчезли так быстро, будто их никогда здесь и не было. А мы очутились одни в поле, и все французское войско прямо перед нашим носом.

Надо было быть вовсе сумасшедшим, чтобы при­нять сражение — нас было не так уж много, а их це­лое войско. Но мы не растерялись, тотчас сообрази­ли, как нам лучше поступить, повернули коней, при­шпорили их и ускакали прочь.

А колдуньины войска, увидев такой переполох и полное замешательство, обрушились на нас, выставив вперед свои длинные копья, и уничтожили нашу пехоту, и захватили наши пушки, и самого Тальбота взяли в плен.

Я добрался до Парижа, и пришлось мне явиться к герцогу Бедфорду, доложить, что вся наша армия уничтожена. И герцог, хоть он и дядя короля и его наместник во Франции, стал ругаться, будто пьяный сапожник, у которого украли последнюю бутылочку. И уж такой отборной брани ни разу не приходилось мне еще слышать.

Он велел сорвать с меня орден Подвязки, доблест­но мной заслуженный, и всячески поносил меня и обозвал мешком сала, и презренным трусом, и еще разными ужасными словами, такими, что приличие не разрешает мне повторить их. И сколько я ни пытал­ся объяснить, что всему виной колдуньины заклина­ния, которыми она вызвала этого оленя с такими вет­вистыми рогами, герцог и слушать не стал, а собст­венной ногой дал мне пинка в зад.

И теперь я посмешище для всей земли, и если есть на Луне лунатики, так и те надо мной издеваются: «Сэр Джон Фальстаф! Толстопузый трусишка!»

Чума на всю их родню! А колдунья небось тоже хихикает теперь, когда она беспрепятственно ведет дофина в Реймс, короно­вать его королем Франции.

Глава девятая

ГОВОРИТ ИЗАБО

Я — Изабо, мать Жанны.

Ушла моя девочка по дороге в Вокулёр, ушла в красном платье, которое ушили ее прилежные руч­ки. Вот она ушла, и мне ее больше не увидеть.

Со всех сторон доходят ко мне вести о ней. Как освободила она Орлеан и Жарго, Божанси и Труа. Как люди повсюду сбегаются толпами и поклоняются ей. И знатные дамы принимают ее в своих замках и дворцах и счастливы ей прислуживать. И она уже не в красном крестьянском платье, она в рыцарских белых латах. Тяжелые латы намяли ей плечи, шлем давит на ее милую голову. Ах, Жаннета, бедная моя девочка.