Свидетели

Вечером пятого мая, в день вознесения, сижу я в большом кресле в своей комнате и вдруг слышу, кто-то царапается в дверь. Мне лень подняться, я думаю, что это какой-нибудь охотник тащит мне в потемках дичь, пойманную на чужой земле, и я кричу:

— Дерни за веревку, и задвижка сдвинется. Дверь открывается, и там стоит Жакмэн, слуга

господина советника Кузино. Он оглядывается во все стороны и возглашает громовым шепотом:

— Предательство!

Я не очень-то пугаюсь. Этот Жакмэн хороший человек, но известный враль, гораздый на выдумки. С ним не соскучишься.  И я говорю:

— Э, приятель, разве такие слова вопят на поро­ге, чтобы вся улица слышала? Заходи, выпьем по кружечке.

Он закрывает дверь, садится на скамью, залпом выпивает вино, которое я ему налил, и, выпучив гла­за, говорит гробовым голосом:

— Рыцари и графы порешили меж собой всех нас истребить до смерти.

— Да ну? Неужто всех? — спрашиваю я и все еще не верю и улыбаюсь.

— Всех горожан, способных носить оружие.

— Жакмэн, ты врешь,— говорю я.— Я сам не слишком люблю этих знатных господ. Толку от них немного, а пользы никакой.

— И они...— начинает Жакмэн.

Но я еще не высказал свою мысль до конца. У ме­ня своя лавка и свой дом, и в своем доме я хозяин и не люблю, чтобы меня прерывали, и я говорю:

— Я помню, как граф Клермон со своими овернцами не пожелал защищать наш город и удрал со своим войском в Блуа. И многие другие капитаны покинули Орлеан, уводя свои отряды. По правде го­воря, одни мы, горожане, несем всю тяжесть осады. Все они хвастуны и трусы, и враг чаще видит их в спину, а не в лицо. Но это одно дело, а истреблять нас — это уж совсем другое. Какая им в том выгода?

— Ты помнишь,— говорит Жакмэн.— А они то­же помнят. Они это помнят, как после каждого пора­жения горожане швыряли в них грязью и камнями и грозились стащить их с коней и избить палками. Они это не забыли. А теперь они решили отомстить нам и заодно задешево добыть себе славу.

— Жакмэн,— говорю я,— перестань загадывать загадки и расскажи толком. Потому что я начинаю думать, нет ли тут действительно какого-нибудь ко­варства.

— Есть коварство! — восклицает Жакмэн.— Есть коварство, и предательство, и злой умысел! Уж ты мне поверь, Жано, потому что я сам все слышал своими ушами.

Я теряю терпение и показываю ему кулак. У ме­ня кулак большой и тяжелый. И Жакмэн поспешно начинает рассказывать.

— Сегодня после полудня они собрались у нас в доме — господа Ла-Гир и Ксентрай, у которых зам­ки в Гаскони, и граф Дюнуа, начальник гарнизона, и старый господин Гокур, наш губернатор, и красав­чик герцог Алансон, и господин де Рэ, которого вче­ра отлупили под Сен-Лу, и еще другие. И они стали совещаться. Они все в большой обиде, что Жанна взяла Сен-Лу без их помощи, с одними нашими го­рожанами, после того как бретонцы бежали от анг­личан. И теперь они порешили утереть нам носы, са­ми, без нас и без Жанны, взять сильный форт Огюстен. Лакомый кус, а подступиться боязно. Им страшновато, что англичан там чересчур много и еще к ним пришло подкрепление. Не то войско, которое приведет Фальстаф,— то еще, говорят, не вышло из Парижа, — а другая подмога, и, говорят, сильная. И наши господа придумали военную хитрость. Одним концом палки по англичанам, а другим по нас.

— Ой, не тяни,— говорю я.— Что они приду­мали?

— А они придумали, что скажут нам, будто те­перь, когда Сен-Лу пал и доpora на восток свободна, хорошо бы освободить и западную дорогу: взять кре­пость Сен-Жан-дэз-Оржеил.

— Это большая крепость,— говорю я.— Четыре башни по углам. И сильный гарнизон. И англичанам нетрудно прислать туда еще людей с левого берега, с Турели или Огюстена.

— Вот, вот,— говорит Жакмэн.— На это они и рассчитывают. Они хотят уговорить Жанну со всеми нами направиться с раннего утра под Сен-Жан, они будто тоже присоединятся к нам. А на самом деле они подождут, пока англичане перебросят войска из Огюстена в Сен-Жан, и пока нас там будут убивать, они переправятся через реку и без большого труда возьмут Огюстен, и будет им, нашим знат­ным господам, и слава и победа.

— Этому не бывать!! — говорю я, стукаю кулаком по столу и дубовая столешница трескается.

— Этому не бывать,— говорю я,— пусть мне не забивать скота и не торговать с прибылью, если мы попадемся в эту ловушку.

Сами пойдем спозаранку, возьмем Огюстен, пока господа еще спать будут. Ты иди, а то как бы тебя не хватились, а я предупрежу цеховых мастеров, и они предупредят других горожан, чтобы все они, вооружённые, чуть свет собрались у Бургонских ворот.

И вот наутро мы все собираемся у Бургонских ворот, а стража не отпирает ворота и отказывается спустить мост — губернатор, старикашка Гокур, не велел, и все тут.

Мы сперва с ними спорим и ругаемся, а затем идут в ход кулаки, и уже кое-кто обнажил меч. И тут является Гокур и приводит с собой еще солдат, и они отталкивают нас от ворот, и уже потасовка грозит перейти в побоище. Я кричу:

— Бегите за Жанной! Скорее!

И вот она скачет на коне, как была, еще без доспехов — так она торопилась. Она подлетает к Гокуру, на всем скаку осаживает коня и кричит:

— Вы дурной человек! Хотите вы или нет, они выйдут из города и возьмут Огюстен, как взяли Сен-Лу.

И Гокур приказывает открыть ворота. Наша Жанна кричит:

— Идите без страха! Я скоро буду с вами! — и возвращается, чтобы вооружиться.

А мы переходим по мосту через ров и идем к Но­вой башне, туда, где на берегу реки лежат лодки.

В полной тишине мы переправляемся на остро­вок Мартине. Он зарос вязами, и листья уже распу­стились. Под их завесой англичанам не видать нас. Осторожно проскользнув узким протоком, мы выса­живаемся на Полотняный остров. Здесь нас тоже не видно в густом ивняке. И теперь, уж ничем не скры­тым и незащищенным, осталось нам пересечь рукав реки между Полотняным островом и левым берегом. Мы связываем лодки одну с другой, носом к корме, и перебегаем по этому временному мосту.

Но английские дозорные уже увидели нас с вер­хушки башни и трубят к оружию. На вал выходят английские стрелки. Они в красных кафтанах, у них луки выше человеческого роста, они стреляют без промаха, и никакое войско перед ними не устоит.

А у нас нет луков, и биться мы можем только врукопашную. Пока добежим, многие падут убитыми. И Жанны еще нет, все еще нет, и мы без нее как стадо без пастуха.

Но так мы злы и на англичан и на господ воен­ных, наших защитников, оставивших нас без защи­ты, и на самих себя — зачем у нас сердце ёкает, хо­чет провалиться,— что будь что будет, мы все, как один, нагнув голову, стиснув зубы, кидаемся вперед.

Английские стрелки перепрыгивают через частокол, бегом спускаются с вала, все разом останавливаются и осыпают нас градом стрел.

Но мы ведь не солдаты, мы мирные горожане — булочники, сапожники, мясники и портные. И когда мы видим, как наши соседи падают, пронзенные стрелой, и корчатся на пропитанной кровью траве — что ж, не приучены мы этому кровавому ремеслу,— и мы, как один, поворачиваемся и бежим.

Тут, поблизости от того места, где мы ступили на берег, развалины небольшой крепостцы. Мы прячем­ся в ней, чтобы передохнуть, собраться с духом и вновь броситься вперед. Но многие из нас не выдер­жали страха, убежали по мосту из лодок на Полот­няный остров.

А англичане наступают.

Их лучники построились бороной. Как только передний ряд спустит свои стрелы, пока они вновь натягивают лук, второй ряд стреляет между их плеч. Оттого стрелы летят непрерывно. Огибая лучников с двух сторон, несутся верховые отрезать нас от моста.

В этом отчаянном положении остается нам толь­ко сражаться, если мы не хотим, чтобы свернули на­ши безгласные шеи, будто курам на заднем дворе.

Мы кидаемся вперед и отражаем их нашим нати­ском. Они отступают к валу и опять бросаются на нас, и мы сталкиваемся, и нас отбрасывают, и мы набрасываемся, и такая толчея, будто на Луаре в бурную погоду.

И я бьюсь, а сам думаю, что уж не быть мне жи­вым, своими ногами отсюда не уйти. И я думаю: ко­му же достанется мое достояние, которое я многолет­ним трудом нажил? Я вдовый, и детей у меня нет, одна дальняя родня, а я с ними который год в ссоре.