Колумб

— Это так и есть, как я говорю, — повторил Пинсон. — Я болен, я не мог справиться с ними.

Дверь скрипнула, и осторожно вошёл Винсенте-Янес. Ни с кем не поздоровавшись, он как ни в чём не бывало стал рыться в стенном шкафчике, но глаза его настороженно следили через плечо за выражением лиц говорящих. Колумб повернулся к нему и спросил:

— Зачем ты входишь без спросу?

Но Винсенте-Янес оскалил зубы и сказал нагло:

— Ведь это моя каюта, сеньор адмирал, и в шкафу ещё остались всякие мои мелочи. Вы на «Нинье» такой недавний гость, что я не успел ещё прибрать всё как следует.

Было ясно, что ссориться с Пинсонами бесполезно и, быть может, опасно. Поэтому Колумб любезно сказал:

— Так прибери скорей свои вещи, дорогой мой Винсенте-Янес, чтобы я мог спокойно работать и беседовать, с кем хочу, в этой моей каюте. Вам же, Мартин-Алонсо, я очень сочувствую в вашей болезни и надеюсь, что в Испании вы скоро поправитесь.

Оба брата вышли вместе, и Колумб видел, как они, оживлённо разговаривая, несколько времени ходили обнявшись. Затем Пинсон вернулся на «Пинту» и покорно последовал за адмиральским флагом, развевавшимся над крошкой «Ниньей».

Они шли небольшими переходами; боясь отмелей, ложились на ночь в дрейф; иногда высаживались днём на берег, чтобы набрать пресной воды. На «Нинье» открылась течь; пришлось вытащить её на сушу и законопатить швы. При каждой такой задержке Колумб тревожно наблюдал, как Пинсоны о чём-то шепчутся между собой. Больше всего хотелось ему выйти наконец из архипелага в открытое море, чтобы избавиться от этой неприятной мысли о заговоре Пинсонов и их сторонников.

Как-то, когда набирали в бочки свежую воду, он заметил в щелях рассохшихся обручей крупинки золота. Смотревший через его плечо Пинсон сказал:

— Повидимому, в какой-то из рек, которые мы прошли, есть золото. Надо бы вернуться и постараться набрать его.

— Нет, — быстро ответил Колумб. — Как можно знать, в которой из речонок попались нам эти крупинки? Быть может, придётся вновь осмотреть их все. Лучше не терять времени!

Пинсон пожал плечами и отошёл, ничего не сказав.

Наконец один раз, во время очередной высадки на берег, Колумбу удалось подслушать их разговор.

— …Остров Матинино, где живёт племя женщин, — говорил Мартин-Алонсо.

Винсенте-Янес засмеялся.

— Да, — сказал Пинсон. — А караибы-людоеды раз в году посещают этот остров, забирают с собой всех мальчиков, а девочек оставляют на пополнение племени.

— Враки!

— Молокосос, ты ещё споришь со старшим братом! Мне туземцы ещё рассказывали, что есть остров, где жители ходят в белых одеждах, а не нагишом.

Колумб отошёл обрадованный, но всё ещё не уверенный, всегда ли братья ведут между собой такие безобидные беседы, или они нарочно заговорили о пустяках, заметив его приближение.

На следующий день на отлогом побережье Колумб увидел сирен.

Три сирены лежали и грелись на солнышке. Когда каравелла проходила мимо, они вдруг подняли свои круглые головы с длинными висящими усами и громко заревели. Матросы бросились ниц, закрывая глаза и уши. Но и сирены, в свою очередь, испугались, неуклюже поползли к воде, нырнули и скрылись. Тогда Колумб вспомнил, что уже раньше видел таких сирен на Гвинейском берегу и что некоторые моряки говорила тогда, что это не сирены — морские женщины, а животное — тюлень.

В тот день, когда матросы последний раз перед выходом кораблей в открытое море хотели набрать пресной воды, они увидели у входа в гавань одинокого индейца. Это был свирепый мускулистый парень, с ног до головы покрытый цветными узорами, с деревянным мечом на перевязи и самострелом в руке. Колумб подумал, что это и есть людоед караиб. Караиба взяли на «Нинью», но никто не понял его языка, и Колумб, одарив его всякими безделушками, отпустил. Но едва индеец высадился на берег, как из лесу выбежало около сотни таких же свирепых индейцев. Они принялись осыпать корабль стрелами. За дальностью расстояния стрелы почти все попадали в воду, и лишь некоторые впились в борт, звеня и вздрагивая. Матросы, взбешённые неожиданной атакой, выстрелили из ружей. Несколько индейцев с воем упали на песок, а другие, подхватив их, скрылись в лесу. Тогда испанцы высадились на берег, обшарили опушку леса и, найдя за ближним мысом несколько безоружных и безобидных островитян, ловивших сетями рыбу, схватили их, потащили на корабль и заперли в трюме.

После этого наполнили бочки свежей водой и вышли в открытое море.

Глава шестая

О том, как их настигла буря

Месяц плыли они по этому морю, среди водорослей и птиц. Но теперь они возвращались домой, и время не казалось долгам и путь не был страшным.

В ночь на 12 февраля поднялся сильный ветер, и наутро начался ураган. Волны, высокие как горы, набегали и подкидывали каравеллы, а через мгновенье там, где была гора, открывалась пропасть, и каравеллы проваливались в неё. И вслед за тем новая огромная волна вздымалась над измученными корабликами и обрушивалась на них всей тяжестью своей воды. «Пинту» отнесло на север, и она скрылась среди бушующих волн. «Нинья» убрала все паруса, но она была чересчур легка, и её трепало, как щепочку. Наполнили морской водой бочки, чтобы увеличить балласт. Затем ничего уже нельзя было сделать, и матросы наперебой давали обеты, что если удастся им спастись, то поставят они свечу Марии Гвадалупской, и сходят на поклонение Марии Лоретской, и ночь проведут на молитве Кларе Могской. И так как они не знали, что ещё обещать, то только плакали и молились.

Колумб спустился в свою каюту. Его не тревожила гибель, он был готов к ней ещё тогда, когда пустился в это плаванье.

Но больше всего на свете страшила его мысль, что мир не узнает о его открытиях.

Он поспешно написал на пергаменте краткий отчёт о своём плаванье, обернул его в вощёную клеёнку, забил в бочонок и бросил в море. И другой такой же бочонок он положил на корме, чтобы его смыло волной, когда «Нинья» затонет. Он сделал это, чтобы вместе с ним не погибло его открытие, чтобы весь мир узнал, как его каравеллы дважды пересекли и победили море Тьмы.

 Глава седьмая

О том, как кончилось их плаванье

Ужасная была эта зима в Палосе! Ветры ревели и рвали крыши с лачуг. С трёх сторон света налетали ветры, свивались клубком и, подымая морские воды, топили корабли. Каждая каравелла, осмелившаяся выйти из речного рейда, погибала. И даже в этот мелкий рейд нагоняли свирепые ветры огромные морские волны.

А наверху, на горе, где стоял монастырь, было ещё ветреней и холоднее. Но отец Маркена каждый вечер выходил из своей кельи; заслонив глаза рукой, смотрел вдаль, на запад, не забелеют ли паруса, квадратный и треугольный на «Санта-Мари», косые треугольные — на «Пинте» и «Нинье».

От этих вечерних прогулок отец Маркена простудился и слёг. Тогда он написал Диего и попросил его приехать, проститься перед смертью.

Диего очень не хотелось ехать. При дворе было весело. Он научился плясать. Он очень хорошо играл в мячи. Он брал уроки фехтования и верховой езды. Принц Хуан был к нему благосклонен, а сама королева как-то ущипнула его за подбородок и сказала:

— А как индийское золото?

Но всё же, хотя ему очень не хотелось ехать, он отпросился у воспитателя пажей, и его отпустили. И теперь он гостил в мрачном монастыре на вершине горы над Палосом.

Ах, лучше бы ему было не приезжать! Всё кругом говорило о гибели. Когда он подошёл к окну, выходившему на море, отец Маркена сказал печально и кротко:

— Ты ещё надеешься, мой мальчик? Это хорошо, — и отвернулся.

И Диего вдруг понял, что если отец не вернётся, а он может не вернуться, он наверное не вернётся, то всё лёгкое благополучие рассеется, как дым. Он вдруг ясно представил себе измождённое лицо отца, его белые мягкие волосы и большие нежные руки. Он вспомнил, как они странствовали по дорогам Португалии и отец прикрывал его своим дырявым плащом. И сандалии, которые отец ему сплёл. И его голос. И его рассказы. И, прислонившись к косяку окна, Диего горько заплакал, закрывая лицо и стыдясь своих слёз.