Замок Персмон

— Отец, она о них не знает, она не подозревает, что такое любовь!

— Тем хуже для нее! Женщина должна угадывать то, чего не знает; иначе она не женщина, а выродок, от которого можно ждать чего угодно. Откуда нам знать, куда увлечет ее пробуждение чувственности? Я даже склонен думать, что чувственность уже играет большую роль в порывах этого наивного херувима, бросившегося к тебе на шею прямо из объятий Жака.

— Неправда! Она искала и находила только покровителей!

— Импровизированные покровители! Это много. Их целых два, это чересчур много для-двух месяцев свободы! Почему героиня вашего романа не смогла побороть моего нежелания познакомиться с ней и выслушать ее? Она ведь такая мастерица переодеваться, ей стоило только поступить к нам в услужение, мы, кстати, ведь искали няню!

— Она думала об этом, но побоялась проницательности матери, которая так предубеждена против нее.

— Побоялась матери и побоялась меня! И предпочла тебя и Жака. Знаешь, почему?

— Скажи…

— Потому что хорошенькая девушка может смело рассчитывать на поддержку молодых людей, тогда как для стариков нужны доводы, основания. Красота быстро вербует себе сторонников. Молодой человек — горючий материал и не может упорствовать, как невоспламенимый старый адвокат. Одним взглядом, нежным словом можно толкнуть молодых на любую глупую выходку. Им доверяют самые интимные секреты, и ведь это доверие так искренно! Разве не является доверие высшим знаком благосклонности? Их приманивают и потом ими командуют. Их любовь принимают, лишь бы они не выражали слишком явно своих желаний; их беззастенчиво обрекают на всякие скандалы, пользуются их деньгами…

— Отец!

— Не твоими, но Жак уже истратил их немало, уверяю тебя. Но молодая особа богата, со временем она вернет эти деньги и сохранит искреннюю признательность к своим друзьям, хотя, может быть, выйдет замуж за кого-то третьего, предоставив первым двум делать и думать все, что им угодно. Повторяю, друг мой, ты провел чарующие два часа с глазу на глаз с ангелом, но под видом ангела скрывается коварная ханжа или, может, ловкая кокетка. Повторяю, будь осторожен!

Слушая меня, сын лихорадочно ворошил угли в камине, пристально глядя на огонь; он был бледен, несмотря на отблески красных лучей. Мне показалось, что я попал прямо в цель.

— Стало быть, ты считаешь, что мне не следовало помогать этой девушке? — спросил он, вставая, и взглянул на меня своими большими черными выразительными глазами.

— Я? Совсем нет! В твои лета я сделал бы то же самое; повторяю только: будь осторожен.

— Ты боишься, что я влюблюсь? Но ведь я не школьник.

— Ты совсем недавно был школьником, и слава Богу…

Он подумал некоторое время и продолжал:

— Это правда, еще так недавно я был до того влюблен в Мьет, что не спал по ночам. Мьет еще больше похорошела, у нее появилось какое-то новое, особенное выражение лица… и я отнюдь не нахожу, что женской красоте вредит свежесть и здоровье. У греческих статуй округлость форм не мешает поэзии. Барышня де Нив пока только хорошенький мальчик. Она бледна, но не от болезни, а от впечатлительности. И кроме того, главное в женщине не красота, а характер. Я изучал характер барышни де Нив, новый для меня, с большим хладнокровием, чем ты думаешь, и нахожу много справедливого в том, что ты сказал, особенно в отношении неблагодарности. Я не мог удержаться и заметил ей, что она заставляет Жака слишком сильно страдать; но она считает себя правой, потому что ничего ему не обещала.

— Она сделает кое-что похуже, чем то, о чем ты думал. Она скомпрометирует Эмили.

— Нет, об этом я тоже думал и даже говорил ей. Знаешь, что она ответила? «Эмили нельзя скомпрометировать. Ее чистота выше всякой грязи. Если бы кто-то сказал, что, находясь в ее доме, я вела себя безрассудно, все жители провинции в один голос ответили бы, что это делалось без ведома вашей кузины. И, кроме того, вы сами могли бы сказать клеветникам: «Это ложь! Доказательство ее честности в том, что она моя невеста!»».

— Ну и что же ты ответил на это мудреное рассуждение?

— Ничего. Мне не хотелось говорить об Эмили и о моем отношении к ней с особой, ничего не понимающей в обычных человеческих чувствах.

— Очень жаль, что ты не нашелся, что ответить…

— Скажи, пожалуйста, отец, ты думаешь, что Эмили…

— Ну что? Эмили…

— Ведь должна же она знать, что ее подруга каждый вечер куда-то убегает…

— Разумеется, ей об этом известно.

— А мадемуазель де Нив уверяет, что Мьет никогда ничего у нее не спрашивает и не обнаруживает ни малейшей тревоги. Чем ты это объяснишь?

— Великодушным гостеприимством. Прочти ее вчерашнее письмо.

Анри прочел письмо и отдал его мне.

— Все же видно, — сказал он, — что в глубине души она не одобряет свою странную гостью. Ты заметил, какая она была печальная в последний раз, когда ты ее видел?

— Не печальная, а недовольная.

— Недовольная барышней Мари?

— Конечно.

— И, может быть, мною?

— Я не знаю, думала ли она о тебе.

— Мадемуазель де Нив уверяет, что у Мьет какое-то большое горе.

— От чего бы это?

— Я тоже сказал, что повода нет. Ведь Мьет меня не любит.

— И прибавил, что и сам ее тоже не любишь?

— Нет, о себе я не говорил: ведь это не представляет интереса для мадемуазель де Нив. Когда же ты ее примешь?

— Здесь она рискует встретиться с мачехой, которая должна не сегодня завтра приехать за дочерью.

— Графиня больна.

— Кто тебе сказал?

— Мадемуазель де Нив имеет за ней постоянное наблюдение. Она простудилась, бегая по Парижу и разыскивая падчерицу, но найти ее не могла, потому что ей нарочно дали ложные указания.

— Ну, в таком случае, пусть придет завтра с Мьет в твою башню. Мать уедет в Риом с визитами и ни о чем не узнает. Я хочу, чтобы и ты присутствовал при свидании, раз уж ты взялся защищать барышню Мари. Может, я вызову и Жака и прикажу привести Леони. Я хочу увидеть своими глазами, действительно ли так велика ее любовь к сестре. А теперь пойдем спать. Завтра рано утром я отправлю нарочного в Виньолет и, возможно, в Шангус.

На следующее утро я написал Эмили и ее брату. В двенадцать часов я отправился к замку Персмон с Анри и с Леони. Мы застали там Мьет и мадемуазель де Нив. Жак приехал позже всех, так как жил дальше других.

Первым моим делом было деспотическое распоряжение. Шарлет стояла на пороге кухни и быстро в нее вошла, заметив меня; но и я тоже ее заметил и, обратившись к барышне де Нив, спросил: по ее ли приказанию эта женщина подслушивает. Мадемуазель де Нив удивилась и заявила, что она ее с собой не приводила.

— Так, значит, — сказал я, — она пришла по собственной инициативе, и потому я попрошу ее уйти.

Я вошел в кухню, не дав Мари опередить меня, и спросил у растерявшейся Шарлет, зачем она сюда пожаловала. Она ответила, что пришла спросить, не прикажет ли ей чего барышня.

— Барышня в вас не нуждается, убирайтесь вон! Я запрещаю вам бывать у меня без моего разрешения.

— Ах! — воскликнула драматическим тоном Шарлет. — Я вижу, что моя милая барышня погибла! Все против нее!

— Убирайтесь! — крикнул я.

Она ушла вне себя от злости. Я вернулся в комнаты, отремонтированные Анри. Мадемуазель де Нив была в наряде крестьянки и поражала миловидностью, это надо признать. Леони бросилась к ней на шею, и они стали неразлучны. Эмили тоже приласкала девочку и нашла ее прелестной. Из этого я понял, что ей, вероятно, в последнюю минуту рассказали все. Анри казался смущенным. Услышав топот лошади Жака, он был рад случаю уйти, чтобы помочь ему поставить ее под навес.

Тем временем, расхаживая взад и вперед, я незаметно рассматривал мадемуазель де Нив. Она казалась наивной и простодушной. Я украдкой взглянул на племянницу; она заметно изменилась, но не побледнела и не упала духом, а казалась серьезной и как бы готовой к какой-то борьбе.

Вошел Жак. Все поздоровались. Он почтительно поцеловал руку, которую не постеснялась протянуть ему мадемуазель де Нив. Он казался удивленным и встревоженным, словно ожидая кризиса и не зная, как его избежать.