Замок Персмон

— Она не придет! Будьте уверены, я сделаю всякое преследование невозможным. Но если каким-нибудь чудом она все-таки доберется до вас, притворитесь, что не знаете о ее проделках со мной; иначе вы ее разозлите и она донесет на вас.

Благополучно приехав в Париж, мы остановились у моего надежного друга Жюля Деперша, которого я уже давно предупредил, что обращусь к нему с большой просьбой. Он уступил нам свою квартиру, не задав ни единого вопроса и даже не взглянув на мою спутницу, которую, впрочем, скрывала вуаль. Я оставил Мари в одиночестве, снял для себя комнату в ближайшей гостинице, а на другой день накупил белья, платьев, ботинок для бедной девочки, лишенной самого необходимого для всякой порядочной женщины.

Не могу описать, как она обрадовалась нарядам, ведь в последние годы она не видела ничего, кроме теплого белья и грубого шерстяного платья, обязательных для послушниц. Ее детский восторг настолько захватил и меня, что я побежал покупать для нее перчатки, зонтик, часы, разные ленты и всякую всячину! Она полностью доверилась мне, все время называла меня братом, милым Жаке, другом. Ее глаза ласкали меня, нежные слова слетали с ее уст, она находила меня прекрасным, любезным, смелым, умным, чудесным — словом сказать, любила меня, и я счел себя вправе преклонить перед ней колени и попросить счастья поцеловать ей руку.

Как, вы думаете, она отнеслась к этому? Протянула мне руку, и я имел глупость поцеловать ее возле локотка. Она резко отдернула свою руку, сначала рассердилась, потом рассмеялась:

— Ну что за манеры, дорогой Жак? — сказала она. — Мне это совсем не нравится. Вы, должно быть, не знаете, кто я, вижу, пора сказать вам обо всем…

Я не такая, как вы думаете: девушка, жаждущая свободы и мужа. Я не собираюсь замуж. Я, если хотите, ханжа, и монастырь — мой идеал. Я была там несчастна из-за особых причин, ведь меня там держали не как монашенку, а как узницу. А мне нужен воздух, нужно движение. Мой отец был охотником; я похожа на него, у меня такие же вкусы, и я не могу жить взаперти. Я возненавидела монастырь только потому, что для меня он был тюрьмой. Но чистая, полная самоотречения жизнь монашенок, их отказ от семейных радостей всегда казались мне завидным, геройским подвигом. И поэтому я никого не обманывала, когда говорила, что хочу постричься. Мачеха построила на этом свои планы, вот почему, когда я отказалась принять обет до совершеннолетия, она испугалась, как бы я не вздумала передать свое состояние монастырю, и упрекала настоятельницу в том, что та не сумела меня убедить. Но у меня была собственная мысль, от которой я и до сих пор не отказалась. Я хочу вступить во владение своим состоянием и основать в Ниве общину сестер, которые станут ухаживать за больными, помогать бедным и воспитывать детей. Сестры моей общины не будут затворницами. У них будет право ходить повсюду для помощи и добрых дел. Вот мой идеал счастья. И потому, мой милый Жаке, вы напрасно преклоняете передо мной колени, как перед святой: я еще не святая, и напрасно целуете мне руки, как светской барышне: светской барышней я никогда не буду.

Вот что мне сказала мадемуазель де Нив. Вы, может быть, ответите, что в моей власти заставить ее переменить планы. Поверьте, я сделал все, что мог, но разве можно убедить женщину с помощью одних только слов? Простите, дядя, слово великое дело, когда умеют им пользоваться, как вы, например; я же, несмотря на то что готовил себя в адвокаты, до сих пор говорю, как сиволапый мужик, и не знаю тонкостей, которыми достигают убеждения. Женщины полны духа противоречия, глухи ко всем доводам и поддаются только магнетизму, да и то только тогда, когда держатся не слишком далеко от тока; но что делать с женщиной, которая не терпит ни малейшей фамильярности и заражена таким сильным духом сопротивления, что для ее укрощения и приручения нужно стать дикарем, животным.

Конечно, пришлось мне самому ей подчиниться и стать в угоду ей Амадисом Галльским. Хуже всего, что я влюбился, как школьник, и страх рассердить ее сделал из меня раба и мишень для ее стрел.

Наряду с этим в ней много других противоречий и непоследовательности. Ее воспитали в мистицизме и не научили рассуждать. Всеми помыслами стремясь к духовному, она без всякой серьезности относится ко всему земному и бросит его, как только религиозная восторженность увлечет ее в иные, высшие сферы. Она до безумия любит танцы, наряды, удовольствия. В Париже, в первый же вечер, она рвалась в театр посмотреть на декорации, балет, оперу, волшебные превращения. Только бы не пьесы, не драмы со страстями, ничего трагичного. Она в этом ничего не понимала и откровенно зевала. Но волшебные замки, гроты сирен, бенгальские огни приводили ее в восхищение. Я брал самую темную ложу бенуара, водворялся в ней с перлом красоты, в очаровательном наряде, и разыгрывал роль няньки, которая объясняет театральное действо семилетнему ребенку. Вам смешно, дядя?

— Да, смешно, потому что я нахожу, что подобное наказание вполне заслужено Дон Жуаном из Латинского квартала, затеявшим похитить послушницу, не подозревая, что за птицу он берет на свое попечение! Но продолжай, она с кем-нибудь советовалась в Париже?

— А как же! При всех ее чудачествах она поразительно толкова, и у нее память на юридические термины. Она советовалась с Аллу и знает свое положение досконально.

— Хорошо; а сказал он ей, что, дав себя похитить всем известному волоките, она вложила оружие против себя в руки мачехи, из-под опеки которой она еще не вышла и которая, стало быть, может насильно запереть ее в монастырь со всем громом и треском крупного скандала?

— Не думаю, чтобы она говорила об этом с адвокатом, но убежден, что она призналась во всем духовнику, потому что Мари ходила исповедоваться к одному умному и очень влиятельному аббату, который, пронюхав, что она может пожертвовать на дела веры свыше миллиона, признал, что она выше любых подозрений и вне всякой опасности. Только он мудро посоветовал ей расстаться со мной как можно скорее и жить где-нибудь скрытно и тихо до совершеннолетия. Одним словом, покончив со всеми этими делами и проведя в Париже неделю с глазу на глаз с вашим покорным слугой, она прибыла в Виньолет прекрасной летней ночью, такая же чистая и невозмутимая, какой вышла из монастыря.

— Значит, это ты проводил ее к сестре? Я думал, она приехала с кормилицей.

— Ах да, забыл сказать: когда мы вышли из вагона, чтобы пообедать в Монлюсок, откуда ни возьмись появилась Шарлет. Она ездила разыскивать нас в Париж. Помня мой совет, Мари встретила ее ласково.

— Что же ты в последнюю минуту струсила? — сказала она ей. — Вообще-то все к лучшему, ты не скомпрометирована и можешь теперь быть мне полезней, чем если бы поехала со мной в Париж. Проводи меня к Мьет Ормонд и оставайся в Риоме, чтобы сообщать мне о том, что предпримет мачеха.

Шарлет проводила ее к сестре и вернулась к мужу в Риом, где я с ней снова встретился. Мы с ней крупно поссорились. Разумеется, она злилась на меня и стала угрожать открыть все мачехе. Я начал торговаться и на сей раз отделался куда меньшей суммой, чем двадцать пять тысяч франков, дав себе слово спровадить ее подобру-поздорову, как только наступит совершеннолетие Мари. К несчастью и против воли сестры, которая недолюбливает Шарлет, та все время бегает к Мари. Она не выдала ее секрета, но постаралась настроить ее против меня, и я уверен даже, что она вызвалась найти ей другого мужа. С кем она связывает свои новые надежды разбогатеть? Знаю только одно: сегодня вечером Анри подошел к мадемуазель де Нив как к женщине, которая назначила ему свидание; они разговаривали с большим жаром, а после танца он исчез вместе с ней. Я так радовался счастливой мысли погасить фонарь для исполнения своих намерений, а они воспользовались темнотой, чтобы вдвоем убежать.

— Куда же? Если в Виньолет, то, как мне известно, Анри не решится переступить порог…

— Вот почему я не думаю, что она отправилась туда. Может быть, Мари решила вернуться в монастырь?