Страница 94 из 127
Невнятно, «по-деревенски», отмечает Пселл, говорил презиравший образованность Василий II.
НАУЧНЫЕ СПОРЫ И УВЛЕЧЕНИЯ
Византийские ученые были обычно энциклопедистами (разумеется, применительно к той эпохе). Свою главную цель они видели в освоении и запоминании уже накопленных ранее знаний, а никак не в развитии наук, не в создании новых теорий и концепций.
Анна Комнина пишет, что она, «укрепив разум» арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией и изучив досконально эллинскую речь, не пренебрегла затем риторикой и перешла к философии, а потом — к сочинениям поэтов и историков, упорно работая над своим стилем. Когда смертельная болезнь отца оторвала ее от наук, она сетовала, что в эти скорбные дни забросила даже философию.
Наука становилась для некоторых страстью, а не только средством существования, единственной отрадой и утешением в беде.
На склоне лет труд над «Алексиадой» стал для Анны Комнины смыслом существования: опальная и старая, она вновь жила, вспоминая минувшее.
Чрезвычайно много времени уделяли ученые византийцы комментированию сочинений античных авторов. В образованном мире, даже среди деятелей церкви, высоко ценилось искусство вовремя и к месту блеснуть цитатой из сочинения классика, использовать образы древней мифологии применительно к современности.
Время от времени появлялись прямолинейные ревнители православия, гневно обрушивавшиеся на приверженцев античной науки и культуры, но полной победы они никогда не одерживали.
Никифор Григора высмеивал в XIV веке унылый практицизм тех, кто готов «вытолкать за дверь» великого Гомера, поскольку его песни якобы приносят пользы для жнецов не больше, чем цикады в зной.
Иоанн Мавропод, придворный поэт и митрополит Евхаитский, выразил в одном из своих стихотворений надежду, что Платон и Плутарх «по милосердию божию» как неповинные в своих заблуждениях (они не могли быть христианами) будут избавлены от мук ада, ибо, не ведая «истинного бога», они держались все-таки его «законов».
Придворное византийское общество, видимо, неплохо знало античную литературу, о чем свидетельствует эпизод, рассказанный Михаилом Пселл ом.
Фаворитка Константина IX Мономаха, уже упомянутая Мария Склирена, живет во дворце бок о бок с законной женой василевса, возведшей Мономаха на престол.
Склирена присутствует на торжественных приемах и шествует непосредственно за царственной парой. Ситуация остро пикантная для нравственных понятий той эпохи — крайне скандальная. И вот однажды, в напряженной тишине, один из находчивых придворных честолюбцев вполголоса роняет всего два слова: «Нет, недаром (ахейцы)...» Неловкое напряжение исчезает, храбрец получает благодарный взгляд Склирены. Но главное — большинству присутствующих в обширном зале было ясно, что придворный процитировал обрывок стиха из «Илиады» Гомера — то место, где говорится о красоте Елены, из-за которой ахейцы затеяли кровавую и длительную войну с троянцами — Елена стоила того.
Увлекавшийся античной философией смелый мыслитель Иоанн Итал вынес споры с коллегами на константинопольские площади. Прибегая к превосходно изученной логике, при большом стечении народа он развивал свои идеи, отдавая порой предпочтение разуму перед верой.
Итал, пишет Анна, вызвал смятение в народе, увлек умы некоторых вельмож и даже самого патриарха Евстафия Гариды. Конец его популярности (в то время он занимал должность ипата философов, сменив Пселла, постригшегося в монахи) положил Алексей I.
Немало сил образованные византийцы отдавали изучению риторики — своеобразного искусства составления речей для торжественных случаев (победа василевса, рождение наследника, заключение мира и так далее).
Подлинные события в обширных и цветистых речах-панигириках сознательно были закамуфлированы аллегориями (образы античной мифологии переплетались с библейскими), далекими от существа дела сравнениями; подлинные имена, названия местностей и даты старательно удалялись. Угадывание за каждой аллегорией реальных событий, за каждым библейским именем подлинного лица современника превратилось в своего рода интеллектуальную игру. Риторика наложила отпечаток и на столь интимный жанр литературы, как эпистолография.
Образованные люди, то есть люди, причастные к науке и литературе, были, как правило, знакомы друг с другом. Если они не могли встречаться, то вели постоянную переписку: в письмах порой просили помощи (один преуспевал, а другой бедствовал), но чаще делились мыслями, научными сомнениями, чувствами. Ожидание письма от ученого друга было иногда томительно (в захолустье оно могло прибыть только с оказией), зато получение становилось праздником.
Принято было одновременно с письмом посылать какой-нибудь подарок: книгу, лекарство, благовония, вяленую или сушеную рыбу, а порой — и коня, мула или осла. Пселл, узнав, что ему намерены подарить мула, просил учесть его рост, чтобы не нарушить «соразмерность».
Конечно, представителей высшей византийской интеллигенции не следует идеализировать. Были среди них такие, чья нравственная сила, самоотверженность, истинное сочувствие к угнетенным, ненависть к тирании и самодовольному невежеству заслуживают глубокого уважения. Но были и другие: их откровенно пресмыкательские, исполненные сервилизма, слезливые и трусливые послания к василевсу и к влиятельным чиновникам, содержащие просьбы о деревеньке с крестьянами, о налоговой льготе или попросту — о деньгах, вызывают отвращение.
Показательна в этом отношении фигура Пселла. Благодаря искусству интриги, тонкой лести и легким сделкам с совестью, он оставался близким советчиком семи императоров, хотя трое из них были свергнуты их преемниками.
Втайне презирая царственных благодетелей, он пресмыкался перед каждым из них. Пселл исходил из принципа: нет ни одного поступка, который при желании нельзя бы было истолковать и в хорошую и в дурную сторону. С одинаковой легкостью и убедительностью он писал и гневный памфлет против вши и панигирик ей же.
Бывал этот философ и обличителем, но только дома, в четырех стенах. Когда дело касалось самого Пселла и его друзей, он возмущался чиновным произволом, а когда насильник-откупщик был его приятелем, Пселл умолял наместника провинции о снисхождении к нарушителю закона: откупщик-де поиздержался, ему надо поправить свои дела, что стоит наместнику только сделать вид — слышать, мол, не слышал и видеть не видел.
Скромные же ученые, которые пренебрегали карьерой и в уединении писали книги не имели возможности претворить в жизнь свои идеи.
Неумеренное самовосхваление сменяется порой у одних и тех же византийских авторов крайним самоуничижением.
Деятели ромейской науки разделяли со своими невежественными современниками веру в знамения, предсказания и чародейства, вещие сны и наговоры, не говоря уже о мощах, иконах и прочих реликвиях. Закон определял суровую кару для знахарей и колдунов, которых обвиняли в связи с демонами и приравнивали к еретикам, но знахари и колдуны не переводились.
Анна Комнина пишет, что Алексей I изгнал из столицы астрологов как шарлатанов, но этот же василевс, когда поползли тревожные слухи по поводу появления кометы, поинтересовался мнением эпарха Василия, который сам оказался астрологом. Константин IX готов был объявить о святости Зои, увидев на отсыревших покровах ее гробницы выросший гриб. При похоронах Исаака I Комнина в его могиле скопилась вода — одни сочли это знаком гнева господня за дела покойного, другие — признаком раскаяния усопшего.
Ученейший аристократ Михаил Атталиат глубокомысленно отметил, что оба толкования «полезны», одно вызывает страх перед богом, а другое питает надежду на его милосердие.
Итак, сколь ни трудно было в Византии получить образование, по сравнению с передовыми странами Западной Европы Византия заметно выделялась и относительной распространенностью грамотности в широких слоях простого (особенно — городского) населения и уровнем образованности своей интеллигенции.