Штурманок прокладывает курс

— Нет, нельзя, — сказала она. — Приедет Павел Иванович...

— Кто такой Павел Иванович?

— Немлер. Мой так называемый жених.

Даже Эрих Бауэр не знал, с кем связана Анни. Он знал только, что его маленькая подружка из клуба «Водяная лилия» за год до нападения на Советский Союз внезапно появилась в Германии в качестве внучки старухи Шведе из городка Вурцен.

Информация, собранная антифашистами на военных заводах, шла через Вурцен куда-то дальше, туда, где она была нужна. Эрих понятия не имел о существовании Немлера, но то, что он передавал кассиру-инвалиду в кино на Фридрихштрассе, попадало именно к Немлеру, преуспевающему дельцу и советнику консульства Швейцарии, нейтральной страны, где заправилы рейха помещали свои капиталы.

У Немлера действительно были приятели в имперском управлении безопасности. Через него они поддерживали связь со швейцарскими банками. Анни для всех была невестой Немлера. Это не только позволяло ему встречаться с ней, но и охраняло девушку от посягательств многочисленных ухажеров.

— Я работаю переводчицей в частной фирме «Феникс», — рассказала мне Анни. — Три раза в неделю бываю в Лейпциге, иногда в Дрездене и Мюнхене.

— С какого же ты языка переводишь? Не с русского, надеюсь?

— С французского. Я неплохо говорила еще в детстве, потом, ты знаешь, училась в институте в Москве, а русский — это только для себя, когда по ночам разговаривала с тобой.

И снова я увидел улыбку Анни, которую столько раз видел во сне и даже в солнечных бликах на потолке клуни Кощея.

Она хотела поехать в Испанию. Не пустили. «Вы там ничем не поможете», — сказал седой полковник в Москве. Тогда она спросила: «Где я могу помочь, чтобы убийцы моего отца не пришли сюда?» Ей обещали: «Подумаем» — и вскоре предложили параллельно с институтом учиться еще в одной школе.

— А потом, за год до войны, уехала сюда и начала работать в «Фениксе». Какое издевательское название у этой фирмы!

— Почему издевательское? — спросил я. — Кажется, так называлась мифологическая птица, которая возрождалась из пепла.

— Они делают деньги из пепла, — глухо сказала Анни, — из пепла сожженных в крематориях концлагерей, из женских волос, из детских чулочек в запекшейся крови.

Дважды Анни была на грани провала. Раз скрылась в котельной, чуть не задохнулась под полом. Второй раз спас Немлер, направив подозрения в другую сторону. Но за ту ночь, которую она провела в ожидании машины из гестапо, у нее появилась седая прядь.

— Вот видишь? — Она откинула волосы, и я увидел над левым ухом белую волнистую дорожку.

Я провел рукой по ее волосам:

— Как след торпеды в темном море...

— Эта торпеда прошла мимо, но где-то уже нацеливаются другие. Теперь не страшно. Страшно было, что умру, а ты не узнаешь, как я тебя люблю.

— Почему же ты не написала мне тогда из Москвы?

— Я не хотела, чтобы моя любовь связывала тебя. И потом, перед отъездом я должна была исчезнуть — для всех.

— Лучше бы я не знал тебя совсем, Анни, не слышал твоего голоса, не видел света твоих глаз.

— Ты глупый, — сказала она. — Разве это не счастье — сидеть вот так рядом? А расставаться приходится всем, так или иначе. Другие живут вместе всю жизнь, а на самом деле они уже расстались давным-давно. — Она помолчала с минуту. — Рассказывай. Я хочу знать все о тебе.

Опять, как в землянке Веденеева, будто в поле оптического прибора, проходили мои скитания и бои, друзья и враги и мысли. Я рассказывал долго и устал. Временами лицо Анни начинало расплываться, меняться у меня перед глазами. Я останавливался. Она прикасалась к моей руке:

— Говори.

И снова я шел по своему курсу через гремящие широты сороковых годов. Иногда я слышал свой голос будто со стороны.

За окном потемнело. В дверь заглянула фрау Шведе с тарелками на подносе. Анни мотнула ей головой, и старушка исчезла.

Теперь я рассказывал о Южнобугске, о Бальдуре, о Кате и о ее могиле под липой на шоссе. Вдруг я увидел, что Анни плачет. Она не вытирала слез, и они катились, догоняя друг друга.

— Говори, говори!

Я дошел до встречи с Готфридом Динглингером. Теперь лицо Анни стало другим. Ни слез, ни грустной улыбки. Ее взгляд выражал только острый интерес к фактам, событиям, именам, имеющим прямое отношение к работе. Она сразу стала старше на десять лет, будто передо мной сидит уже не Анни, а ее сестра, кадровая разведчица. Радость встречи, любовь, которую она не могла и не хотела скрывать, — все ушло на второй план. Осталось главное — то, что все эти дни заполняло мое существование: Тегеран.

Приехал Немлер — усталый, встревоженный. Усики торчали совсем не фатовато, лицо посерело. Фрау Шведе принесла ужин.

— Да, — сказал Немлер. — Счастье, что вы нашли нас.

— Значит, завтра я еду в Лейпциг? — спросила Анни.

— Поедете. — Он посмотрел на нее грустно и ласково. — Вы понимаете, насколько опасно искать наших в неурочное время?

— Дело не в этом. Найду! — сказала Анни. — Но если я вызову подозрения, то поставлю под удар вас, Павел Иванович.

Он ковырял вилкой нетронутую тушеную капусту, долго думал.

— Понимаете, Штурманок, — объяснил он мне, — Марте придется действовать от моего имени. Она, надеюсь, выполнит задание, но может скомпрометировать меня. Это помешает закончить дело, которым занимаюсь сейчас. Речь идет о контрнаступлении немцев под Киевом. Значит, — сказал он уже самому себе, — все необходимо закончить раньше, на случай ареста. Так!

Он написал записку на бланке швейцарского консульства, отдал ее Анни и встал:

— Не забудьте, Марта: если сумеете добиться связи, — а вы обязаны добиться! — передать не только о Тегеране, но и о том, что Штурманка посылают в Констанцу. Нужно подготовить ему явку.

— Понятно, — кивнула Анни.

Я спросил Немлера, не может ли он соорудить какой-нибудь документ в подтверждение того, что в цюрихский банк на счет Лемпа вносятся деньги за услуги английской разведке.

— Правильно, — сказал он, — я передам вам такую бумажку через кассира кино. Там, конечно, не будет говориться, кто вносит деньги. Кстати, вам ведь самому нужны деньги. Вот десять тысяч марок. Встретимся, когда вернусь из Берлина. Через, четыре дня зайдите к кассиру за моим сообщением и той бумажкой.

Немлер крепко пожал руки нам обоим и уехал. Анни долго прислушивалась к затихающему шуму мотора.

— Этот человек, — сказала она, — передал в Москву за две недели до начала войны, что она начнется двадцать второго июня. Правда, я слышала от него, что примерно в то же время или даже раньше другие наши люди из других мест дали ту же информацию...

Об этой параллельности в работе разведчиков я думал в последние дни, когда искал способ передать сообщение о Тегеране.

— Да, Анни, мы не имеем права рассчитывать на других. Каждый должен работать так, будто он — один...

— Но, если бы он был действительно один, он не смог бы сделать ничего. Поэтому завтра я еду в Лейпциг, а сейчас не хочу думать об этом. — Она сжала ладонями виски, потом отняла руки, потянулась. — Сейчас нет ни Штурманка, ни Марты!

Я смотрел на Анни и удивлялся. Она преобразилась, будто сбросила жесткую военную форму и вместе с ней годы в тылу врага. В голосе, в движениях, во взгляде снова светилась юность. Она развеселилась, смешно дула в блюдечко с чаем и поджимала губы, показывая, как фрау Шведе торгуется с зеленщиком.

— Ты помнишь, Анни, мы шли домой, и ты дурачилась на улице, точно как сейчас. Какая-то старуха сидела у своих дверей...

— Конечно, помню! Она дала мне георгин. А ты помнишь, в тот самый день я упала с мостков, а ты кинулся спасать меня.

— Ну еще бы! Тина залепила мне глаза, и я не мог открыть их.

— А я могла, только не хотела... — Она перестала смеяться, спросила серьезно и тихо: — Знаешь почему?

— Почему?

— Чтобы ты подольше не отпускал меня. В ту минуту я поняла, что могу быть только твоей.

Я обнял ее, как тогда в теплой реке, и река понесла меня. Все исчезало вокруг. Еще мгновение — и не смогу отпустить ее.