Штурманок прокладывает курс

— Вы можете считать, что это кровь всего немецкого народа.

— Врет эта святая метла! — сказал сосед по палате. — Кровь берут у военнопленных и еще у детей в восточных областях. Так что в ваших жилах течет теперь русская кровь!

Все-таки монашке пришлось писать письмо. Под мою диктовку она выводила колючие готические буквы: «Дорогая сестра Гильда...» Письмо было адресовано в Королёвку, сестре Вегнера. Я просил ее во имя будущей победы нашего оружия прислать мне украинского сала, комплект обмундирования, оставленный в усадьбе, и ее сестринское благословение.

Двое соседей по палате — летчик-ас и штабист-подполковник, потерявший ногу на Ленинградском фронте, — улыбались, слушая это послание. Они не понимали, что мне нужно не благословение и даже не сало, а ответное письмо, которое еще раз подтвердит мою личность, как корветен-капитана Вегнера.

— Вам это сало, надеюсь, поможет, — сказал летчик, — а нашему оружию вряд ли.

Теперь даже в рейхе все чаще говорили о поражении. Ни для кого не был секретом разгром немцев на Курской дуге.

— Меня сбили над Прохоровкой, — рассказывал летчик, — с трудом дотянул до наших позиций. Вы не представляете, сколько танков у большевиков! Я видел их сверху! Лучше бы мне их не видеть!

В начале сентября безногого подполковника выписали.

— Поедет домой, — завидовал ему летчик, — а мне снова летать. Лучше бы отрезали ногу...

Спустя несколько дней выписали и его. Я остался один в палате. Но и наедине вел себя так, будто я Вегнер. Я вспоминал факты его биографии, имена его знакомых, повторял морские термины, команды, старался представить себе места, где бывал человек, уступивший мне имя. О связи со своими я сейчас не думал. Вот вылечат, приеду в Новороссийск, там выйду на связь.

В палату пришли двое писарей. Битый час заполняли с моих слов анкеты, сверяли с документами, которые были при мне в момент ранения. А еще через день фельдфебель вручил мне жалованье за два месяца — пачку обандероленных рейхсмарок.

Под вечер в палату вошел бледный, человек лет тридцати, в пижаме, накинутой прямо на голые плечи. Левая его рука покоилась в гипсовой повязке. За ним шел санитар с чемоданчиком и пачкой книг.

— Готфрид фон Динглингер, — представился новый сосед, движением плеч скинул пижаму, и я увидел под мышкой высоко подтянутой руки обозначение группы крови. Такую татуировку непременно делали всем эсэсовцам.

В тот вечер Динглингер не произнес ни слова. Лежа на койке, он перелистывал книжку с картинками, непрерывно курил, хотя это не разрешалось. Потом вынул из чемоданчика шприц и одной рукой очень ловко сделал себе укол в бедро. После этого он задремал, но когда я проснулся среди ночи, то увидел, что Динглингер пристально рассматривает меня.

Против ожидания, он оказался общительным и веселым парнем. Вид из окна восхитил его:

— Вот она, Саксония! Вы бывали здесь раньше?

— Нет, никогда.

Он много рассказывал об этой стране, о ее искусстве, архитектуре, истории и охотно дал мне свои книги — монографии по живописи. Фон Динглингер знал несколько языков. Он поинтересовался, говорю ли я по-итальянски. Я ответил, что, кроме родного, знаю только слегка английский и еще русский, которому научился на Украине. По временам Готфрид мрачнел, жаловался на боль в руке и впрыскивал себе очередную порцию наркотика.

Мы быстро подружились, но и через неделю я знал о Готфриде только то, что он родом из Дрездена и больше всего на свете любит живопись.

В середине сентября я чувствовал себя совсем здоровым. Динглингеру сняли гипс. Мы гуляли в парке, любовались закатами над Эльбой и осенними цветами. Однажды он попросил у меня денег взаймы. Я дал ему пятьсот марок. После этого Динглингер исчез на двое суток и вернулся в черной форме СС с тремя квадратиками на петличке. Кресты и медали говорили о значительных заслугах перед рейхом или о высоких связях.

— Герр хауптштурмфюрер! — сказал я. — Не знал, что имею честь дружить с таким заслуженным офицером.

— Бросьте, Макс! Кого интересуют эти побрякушки? У вас, наверно, не меньше. Кстати, что вы думаете делать после госпиталя?

— Вероятно, отправлюсь по назначению, в Новороссийск.

— В Новороссийск? Сомневаюсь. — И я снова заметил пристальный взгляд из-под полуопущенных век.

На следующий день в госпиталь приехал полковник, и меня пригласили к нему. Сначала разговор шел о моей службе на Средиземном море, потом — о пребывании в Южнобугске. В паузах я слышал легкий шорох. Может быть, беседу записывает магнитофон? Уже попрощавшись, полковник неожиданно спросил:

— Какие задания давал вам майор Лемп?

Я понял, что дело Вегнера и письмо Лемпа находятся здесь, в рейхе. Неужели Лемп выдал меня? Маловероятно. Побоится.

— Герр оберст, о моей связи с Лемпом я могу доложить только в абвере.

— Прекрасно! — сказал он. — Вы знаете, что Новороссийск оставлен нашими войсками?

— Не знал. Весьма огорчительно, герр оберст.

Если Новороссийск освобожден, связь потеряна. А может быть, ловушка? Знает, что меня ждут в Новороссийске?

— Где вы думаете провести отпуск после госпиталя?

Сказать, что хотел бы повидать сестру? Только в Южнобугске можно восстановить связь. А если и тут ловушка?

— У меня нет родных, — кроме сестры на Украине, но я уже сыт по горло партизанскими налетами.

— Так куда же? Может быть, все-таки навестите сестру?

Раз он настаивает, надо отказаться:

— Мы виделись недавно. Полагаю, сейчас не время для отпусков. Получу назначение и поеду прямо к месту службы.

— Весьма патриотично! — сказал он. — Желаю успеха. В палате ждала посылка от сестры.

— Нет ли там партизанской бомбы? — пошутил Готфрид.

Бомбы не оказалось, сала тоже. Поверх отглаженного морского мундира лежало письмо. Его уже прочли, не позаботившись снова заклеить. «Сестра» была очень огорчена моим ранением, просила беречь себя, вспоминала, как отважно я вступил в схватку с партизанами. Усадьбу они продали после того, как «эти бандиты» сожгли господский дом. Поэтому сала сейчас нет, но вместе с сестринским благословением она посылает мне коньяк.

Готфрид обрадовался:

— Вот это кстати! Сегодня у меня встреча с друзьями. Прошу вас тоже, вместе с коньяком. Сколько он стоит?

— Какие могут быть счеты между друзьями?

В госпитале были комнаты для приезжающих, обставленные со старомодной добротностью. Вечером я застал там Готфрида и его гостей. Одним из них оказался полковник, мой утренний собеседник. Второй — в гражданском костюме, плотный и лысый — назвался советником магистратуры. Об утреннем разговоре никто не вспоминал, но было ясно: этот разговор продолжается.

Пили много. Беседа легко перескакивала с одной темы на другую и всякий раз оборачивалась вопросом ко мне. Тобрук и Триполи, Южнобугск и родина Вегнера, Вильгельмсхафен, упоминались вперемешку. Приходилось до боли в висках напрягать память, чтобы назвать фамилию директора училища, которое закончил Вегнер, или описать морской бой у мыса Бон. Лишь только подводный риф оставался позади, как тотчас возникал следующий.

Готфрид подливал в бокалы, рассказывал забавные истории. С гостями он держал себя почтительно, но без подобострастия. Лысый прилично говорил по-русски. Я тоже произнес несколько русских фраз, подражая акценту Велле — бывшего моего шефа.

Когда нервы напряжены, алкоголь валит с ног либо не действует. Я был почти трезв, но старался казаться пьяным, чтобы пригасить осторожность допрашивающих, потому что это был самый настоящий допрос, несмотря на дружеские тосты.

Распахнув окно, Готфрид восхищался саксонской природой:

— Признайтесь, Макс, у вас на севере нет ничего подобного!

Я сказал, что для моряка прекраснее всего море, поэтому дождливый Вильгельмсхафен для меня милее здешних красот.

Готфрид продолжал ораторствовать:

— Вам везет, Макс. Вы не потонули в море, уцелели на Украине, остались живы, когда разбомбили ваш поезд, и скоро вы увидите самый прелестный город... — Он неожиданно закончил: — Поэтому я предлагаю выпить на брудершафт!