Страница 3 из 104
На уроке немецкого языка, опустив глаза на колени, я постигал разницу между поворотами «оверштаг» и «через фордевинд». Эти забавные словечки попадались мне и раньше у Жюля Верна. Теперь представилась возможность узнать их таинственный смысл. Сосед по парте, Витя Горовиц, тоже заинтересовался. Мы шепотом выясняли, как руль перекладывается к ветру, когда над нашими головами прозвучал голос Ивана Степановича.
— Aber es stinkt ja hier furchtbar nach Hering![2] Кто из вас принес селедка в класс?
Сухая рука выкинулась из аккуратно отглаженного, потертого рукава и подняла чуть ли не до потолка «Эволюции парусных судов». Жирные следы пальцев продавца расплывались желтыми пятнами по наполненным ветром марселям и брамселям. Иван Степанович, или, как мы называли его между собой, Иоганн Себастьянович, брезгливо положил книгу на крышку парты. Весь класс захохотал, но под взглядом учителя тут же притих.
— Das ist eine Schande![3] Кто принес этот гадость, прошу покидать класс!
— Это я принес, — поднялся Витька.
— Нет, я!
Теперь мы оба стояли, положив измазанные чернилами руки на селедочные страницы.
— Солидарность! — произнес Иоганн Себастьянович. — В таком случае sie beide — ви оба... — он сделал паузу, — оставайтесь в класс, но без селедка! Schneller![4]
Немецкий язык не доставлял мне ни трудов, ни неприятностей. Слова почему-то запоминались сами собой, и в седьмом классе я уже довольно бойко склеивал фразы, на удивление самому себе и Иоганну Себастьяновичу, который считал, что мне следует в будущем поступить на филологический факультет. Тем не менее, он сообщил об инциденте с селедочной книгой моим родителям.
— Все-таки это безобразие! — сказала мать. — Взрослый парень, а ведешь себя как маленький. От тебя до сих пор пахнет лавровым листом.
Взглянув на отца, она неожиданно отвернулась к зеркалу, будто поправляя свои длинные волосы. Но в зеркале я видел, что ее глаза и губы смеются.
— Действительно, от тебя так пахнет селедкой, что хочется выпить рюмку водки, — сказал отец. — А если серьезно, то есть в нашем полку батарея. Весь год их хвалили: отличные, разотличные! А на осенних учениях «отличные» не поразили ни одной цели. Потому что зазнались, распустили поводья. А если б в настоящем бою? Не собрали бы на батарее ни костей, ни колес.
— Ясно, — ответил я по-военному.
— А если ясно, значит, поводья не распускать, заниматься серьезно и упорно, в том числе и немецким, тем более что это — язык вероятного противника.
Тут я сразу забыл, с чего начался разговор.
— Конечно, немцы — фашисты, гитлеровцы! Они готовятся к войне, но наши им так врежут! Правда, папа?! И воевать будем на чужой территории!
— А ты стой как полагается и не маши руками! — Теперь отец и вправду помрачнел. — На нашей ли, на чужой ли — разобьем обязательно. А насчет немцев запомни: немцы тоже бывают разные. Ты в этом убедишься через несколько дней.
Тут я узнал, что в нашем домике поселится немецкая семья. Оказывается, в Южнобугск приехало несколько немецких семей. Они бежали из Германии, чтобы не попасть в концлагерь. Есть среди приехавших и ребята.
— Ребятам надо помочь, — сказала мать. — Пусть они не чувствуют себя на чужбине. А ты ведь у нас крупный специалист по немецкому языку, даже занимаешься на уроках посторонними вещами. Немецкий мальчик, который будет жить с нами, наверно, много перенес. Встреть его потеплее.
— Это наш долг, — сказал отец.
На следующий день после уроков я вывел свой велосипед из-под навеса, где он всегда дожидался меня, обмахнул тряпочкой блестящие ободья и тут увидел двоих незнакомых ребят, стоявших вместе с нашими посреди двора. Один, высокий, светловолосый, был года на два старше меня. Засунув руки в карманы кожаной курточки, он спокойно давал созерцать свой короткий нос и здоровенные плечи нашим девчонкам, которые делали вид, что и не смотрят на него, хотя на самом деле им до смерти хотелось познакомиться с красивым иностранцем. Второй, щупленький, голенастый, с большим кадыком, пытался что-то объяснить Витьке Горовицу. Он поминутно поправлял берет со свиным хвостиком, который сползал ему на глаза.
Перед гостями нельзя было ударить лицом в грязь.
Я прыгнул в седло на ходу, дважды объехал без руля вокруг двора и соскочил назад, вытолкнув из-под себя велосипед. После этого можно было знакомиться.
Высокого, светловолосого звали Бальдур. Он крепко пожал мне руку и сказал что-то, как я понял, не очень лестное по поводу моего велосипеда. Худенький Отто возразил и знаками попросил разрешения прокатиться.
Тут мы увидели, что такое настоящая фигурная езда. Отто пролезал под рамой, вертел педали руками, на ходу выворачивал руль в обратную сторону. Девчонки пищали от восторга, ребята не скрывали восхищения. Потом Отто проехался на одном переднем колесе, в то время как заднее вешено вертелось в воздухе. Это было невероятно!
Из остолбенения меня вывел голос незнакомой девочки:
— Ist genug, Otto! Sonst geht das fremde Rad kaput![5]
Только теперь я увидел, что с немецкими ребятами была девочка. Отто, задыхаясь, уселся прямо на земле, обхватив руками коленки, а девочка взяла велосипед и подвела его ко мне.
Поясняя свои слова жестами, она сказала, что я тоже хорошо езжу на велосипеде, а Отто — в этом нет ничего удивительного: ведь он работал в цирке вместе со своим отцом в городе Дрездене. Может быть, я слышал о таком городе?
Я слушал молча и смотрел на смеющиеся губы, на черные блестящие волосы над ясным лбом, и, хотя она говорила очень весело и уверенно, мне стало жаль эту стройную девочку, одетую как взрослая. Вероятно, я почувствовал контраст веселой детской улыбки и скрытой грусти в ее глазах. Глаза у Анни были почти зелеными. Вся ее милая повадка, манера чуть наклонять в сторону голову, легкость движений напомнили мне что-то знакомое, будто я знал ее давно. Никогда до этого я пристально не рассматривал девчонок, хотя некоторые нравились мне, и теперь трудно было подобрать для этой девочки подходящее сравнение. Наконец я решил, что она похожа на отцовскую Зорьку.
Пока я думал об этом, вид у меня, наверно, был очень смешной, потому что все девчонки начали хохотать и Анни вместе с ними. Бальдур покровительственно улыбнулся, а Отто, который наконец отдышался, подошел к нам. Он сказал, что охотно научит меня всем этим фокусам.
Надо сказать, что подростки отлично понимают друг друга, довольствуясь самым скромным запасом слов. Выяснилось, что все трое приняты в наш 7-й «А». Бальдуру было шестнадцать, а Отто и Анни по четырнадцать, как и нам. Анни оказалась даже чуточку старше меня — на два месяца и шесть дней.
— September, Oktober und sechs Novembertage![6]
Ребята начали расходиться. Бальдур с отцом и Отто с родителями поселились неподалеку. Мы проводили их все вместе. Анни надо было добираться за реку. Сегодня она впервые побывала в своем новом доме на улице со странным названием «Бах-мутскайа», и тут же девушка из гороно отвезла ее на трамвае в школу.
— Так что я, пожалуй, не найду дорогу, — сказала Анни.
Тут меня осенило: в нашем доме на Бахмутской будет жить не немецкий мальчик, который много перенес, а сама Анни!
Бальдур заявил, что проводит Анни, но она отказалась:
—Зачем, если Алеша живет в этом доме?
Она очень смешно произносила мое имя: Аль-оша, но мне это почему-то нравилось.
Мы добирались пешком целый час. Не мог же я сесть с велосипедом в трамвай! А посадить Анни на раму я не решился, хотя не раз возил наших девчонок. Я показал ей самый большой дом, гостиницу «Красное Подолье» и еще один дом с колоннами.
2
Здесь ужасно пахнет селедкой? (нем.).
3
Это позор! (нем.).
4
Быстро! (нем.).
5
Хватит, Отто! А то чужому велосипеду будет крышка! (нем.).
6
Сентябрь, октябрь и шесть дней ноября. (нем.).