Искушение

– У тебя с Лоррейн было так же? Никаких тайн?

– Боже ж ты мой, нет! Лоррейн слишком задирает нос, Чарли однажды даже не сдержался и сказал ей…

Я наливал джин в бокал и хотел уже остановиться, но она взялась за горлышко бутылки и пригнула ее. Когда бокал наполнился до половины, она сказала:

– Это мне. Я, знаешь, не поклонница тоника. Или скажем так: тоник – не моя слабость.

Когда оба коктейля были готовы, мы чокнулись и выпили. Она склонила голову набок и сказала:

– А теперь кончай разговаривать так официально со мной, Джерри. Я нахожу, что это с твоей стороны не очень красиво.

Она поставила бокал, отняла и мой тоже, отставила в сторону, забралась мне под руку, прижалась ко мне всем телом и поцеловала с неприкрытым жаром.

– Вот так вот, – сказала она и снова подняла бокал. – За дружбу. Мы ведь друзья?

– Друзья.

– Хорошие друзья?

– Наверное.

– Ты кого-нибудь ждешь?

– Нет. Почему ты решила?

– Тогда мы устроим пикник, да, милый?

– Пикник?

– Ну да! По выходным люди устраивают пикники. Где эта пластмассовая штука, в которой лед не тает? – Она нашла и вытащила «штуку». – Наберем побольше льда. Бутылка джина едва почата. Бокалы? Вот они. Сигареты есть. Пять бутылок тоника. Ты ведь согласен провести со мной воскресный пикник, правда?

– Ну… В общем, да.

– Тогда будь добр, посмотри, все ли двери на запоре. Я уставился на нее.

– Где ты собираешься устраивать пикник, Тинкер?

– Наверху, золотко мое. Наверху, ес-тес-твен-но. Ты сегодня что-то недогадлив. Я пришла предложить тебе утешение и поддержку, и пикник, и все-все, а ты делаешь большие глаза и говоришь со мной как на собрании. Пошли-ка, дружочек. Увидишь, этот пикник выйдет получше всяких прочих. И муравьев не будет, я тебе гарантирую!

После продолжительных обоюдных действий, – если предположить, что страсть была в нас, то она так и не успела пробиться на поверхность, – я лежал в постели. Спиртное на столике рядом, сигарета в руке, пепельница холодит горячую грудь. Я лежал, чувствуя себя паршиво донельзя. Тинкер босиком шлепала по комнате, рылась в вещах Лоррейн. Мне хотелось, чтобы она это прекратила. Чтобы она натянула на себя свои зеленые шорты и бело-зеленую блузу и ушла. Но я был чересчур апатичен, чтобы сказать ей это. И потом, я не был уверен, что слова тут помогут.

Ужасное чувство. Мне-то казалось, что я хитроумно справился со всеми проблемами, так или иначе нашел решение для каждой; сработал чисто, сложил все по порядку и запер наглухо все в дальнем углу мозга. Но теперь, в подавленном состоянии, неизбежном после любовного соединения без любви, все вдруг вырвалось наружу, и я лежал нагишом, беспомощный перед последствиями своих деяний.

Я не хотел всего этого. Всегда причислял себя к людям порядочным. Джерри Джеймсон. Разве он из тех, кого однажды приканчивают в пьяной драке или кто исчезает до конца дней за громадными серыми воротами?

Два слова молоточками стучали в моем черепе, я не мог от них увернуться, они выскакивали и, паясничая, мельтешили перед глазами; только два слова: убийца, вор.

Но это же не я! Не мог это быть я! Еще и еще раз я прокручивал ход событий, стараясь понять, где же тот шаг, который сделал все окончательно непоправимым. Я хотел доказать сам себе, что виноваты обстоятельства, что не выбор пути, а дорожный ухаб, авария – нечто внешнее выбило меня навсегда из колеи, и уже ничего нельзя было поделать. Но при новом, беспощадном свете было отчетливо видно, что у меня было не так уж мало возможностей остановиться, прекратить всю эту аферу. Снова и снова оживала у меня перед глазами одна и та же сцена: откидывается крышка черного металлического кейса, и я вижу невероятную, немыслимую груду денег. С того самого мгновения в глубине души я знал, что мне будет принадлежать все это. Все, до последнего доллара.

Но теперь уже все равно что, почему, как, – дело-то сделано. Никогда больше ко мне не вернется то, что окружало, оказывается, меня все эти годы, невидимое, как воздух: жизнь без страха. Без страха, без жутких воспоминаний, без этого тошного ощущения глубоко в груди.

Тинкер сказала:

– Милый, а она, видать, и впрямь спешила.

– Почему?

– Вот это платье она купила на прошлой неделе, я была тогда с ней. Оно очаровательно. Заплатила она сорок девять пятьдесят. Лучшее кашемировое платье из всех, какие я видела. А я их перевидала…

Она подняла голову и взглянула на меня. На ней был теперь серый пуловер моей жены. Шерстяной пуловер на голой бабенке – крайне непривлекательное зрелище.

– Значит, она его забыла.

– Вот этого я и не пойму. – Тинкер опять обернулась от зеркала. – Сверху у нас фигуры похожи, я только шире в бедрах. Золотко, послушай, нельзя ли мне пока попридержать это платье? Как раз мой цвет. Если Лоррейн вернется, надеюсь, она не будет в претензии. А если не вернется, это мне будет от нее на память.

– Бери что хочешь.

– О, дорогой, спасибо! Твоя нежность и деликатность выше всяких похвал!

Я сел и хорошенько глотнул из своего бокала. Тинкер смешивала коктейль, – там был почти один джин. Я почувствовал его действие сразу. Побольше спиртного, еще больше! Может, остановится наконец дьявольское кино, крутящееся беспрерывно у меня в мозгу! Картинки, на которых все одно и то же: Лоррейн, Винс, деньги; деньги, Лоррейн, Винс.

Она выцыганила у меня еще один пуловер, жакет, пригоршню бижутерии, две пары туфель, сандалии. Потом ей, захотелось есть. Она напялила на себя желтый пеньюар моей жены, спустилась на кухню и вскоре вернулась, таща скворчащую глазунью с ветчиной. Мы ели, пили джин, а там она снова шмыгнула ко мне в постель. Между делом мы не забывали добавлять алкоголь в наши стаканы, нагружаясь медленно, но верно.

Меня разбудил дверной звонок. Я глянул на часы: было почти пять. Тинкер, свернувшись калачиком, спала рядом. Я отодвинул ее, она недовольно заворчала во сне. Звонок повторился. В голову мою словно бы ввинчивался огромный шуруп, от виска до виска. Во рту был такой вкус, точно в него высыпали полную, пепельницу старых и свежих окурков. Джин еще не утратил своего действия. Я чувствовал себя рыхлым и слабым в коленях, мир вокруг был лишен всякой реальности. Я посмотрел на Тинкер. Она спала с открытым ртом, на левом плече выглядывали два прыща.

Я накинул халат, провел пятерней по волосам и спустился по лестнице. Как раз прозвучал еще один звонок.

Это была Лиз Адаме. Очень взволнованная. Она вошла в прихожую и сказала:

– Как я рада, что ты оказался дома, Джерри. Как твои дела? Ты странно как-то выглядишь.

– Только что проснулся. Еще не очухался.

– И немного выпил, да?

– Возможно. Совсем немножко.

– Джерри, к нам приходили двое, расспрашивали о тебе. Они хотели знать абсолютно все. Мне это показалось.., ну, непонятным, я так встревожилась. Кстати, они из Вашингтона, из агентства, о котором я раньше никогда не слыхала. Думала, может, ты знаешь…

Я стоял спиной к лестнице. Теперь она смотрела мне через плечо. И внезапно умолкла. Глаза ее отдалились, лицо побелело и разом окаменело. В ее взгляде погасло что-то, будто выключили. Что-то такое, в чем я отчаянно нуждался. И прежде чем обернуться, я уже знал: это «что-то» в ее глазах мне не увидеть никогда.

Тинкер, босая, спускалась по лестнице и дошла уже почти до самого низа. Она накинула на плечи пеньюар и слегка придерживала его спереди. Ее рыжие волосы были взлохмачены, лицо одутловато со сна, на нем выступили какие-то красные пятна, губы оттопырены.

– О, – произнесла она негромко, – а я думала, это Манди. И голос у вас похож. Мне очень жаль, право же…

Она повернулась и, споткнувшись о ступеньку, упала на карачки. При этом пеньюар с нее свалился. Поднявшись и кое-как прикрыв наготу, она одарила нас широченной пьяной улыбкой, сказав отчаянно:

– Оп-ля!

После чего прошлепала босыми ногами наверх и исчезла. Лиз не смотрела на меня. Она просто повернулась, открыла дверь. И я не знал, что ей сказать. Сказать было нечего. Я смотрел. Она уходила. Из дома. Из моей жизни.