Продавцы теней

Прием по случаю премьеры «Защиты Зимнего» был устроен на парусном корабле, пришвартованном у Дворцовой набережной. Хотели делать банкет на крейсере «Аврора», но передумали: тесно, да и для дам неприятно — все-таки военный корабль.

Эйсбар взбежал по трапу на палубу и тут же оказался в водовороте светской толпы. Кто-то сунул ему в руку бокал шампанского. Кто-то лез чокаться. Кто-то — целоваться. Он брезгливо отстранялся, но толпа уже несла его куда-то, увлекала, обволакивала, сжимала со всех сторон, приподнимала над землей. «Сергей Борисович, вы!..» — выдыхала восторженная и жадная толпа, желающая полностью владеть им так же, как он полчаса назад владел ею. И он поддавался этому желанию, поддавался против воли.

Несмотря на осенний промозглый холод, по палубам ходили юноши в античных туниках и доспехах, будто вышедшие из кадра «Защиты Зимнего».

Его внесли в кают-компанию, где был накрыт длинный стол, и он, вспомнив, что сегодня ничего не ел, почувствовал, как проголодался. Хотел остановиться у стола, но его несло дальше. В углу возвышался Жоринька, рядом с ним стояли Лизхен и Долгорукий, целующий ей руку. У окна Зарецкая говорила с каким-то пожилым господином, и он на ходу поймал обрывок их разговора:

— Русский Холливуд… Ялта… Ожогин… Звала на премьеру, но…

Дальше, дальше! Его снова вынесло на палубу, и он удивился, обнаружив, что корабль, освещенный множеством огней, отошел от берега и плывет мимо Адмиралтейства. Он глубоко вдохнул свежий воздух. Хорошо! Заметив невдалеке узкую дверку, он сделал рывок, пробкой выскочил из толпы и скрылся за дверью. Перед ним тек красноковровый коридор с лаковыми дверями кают по обе стороны. Он устало побрел по коридору. Навстречу шла разудалая компания, в центре которой вышагивал Жорж Александриди — почти обнаженный, в белой тунике с золотой каймой. На стриженой башке — бутафорский шлем. Пьяная компания прыгала вокруг него и кричала «Эвоэ!» и «Эйдос!», хотя никаким эйдосом тут не пахло.

— A-а, Эйсбар! — воскликнул Жорж, увидев Эйсбара. — Ну как, похож я на ваших ополченцев? С лакея снял, — пояснил он, отвечая на немой вопрос Эйсбара. — И заметьте, отдал мальчонке собственную фрачную пару, совершенно безвозмездно!

Болтая, Жоринька застывал то в позе дискобола, то метателя копья, то закидывал руки за голову, то разворачивал плечи, то напрягал мышцы, демонстрируя идеальные сочленения и пропорции словно выточенного резцом Праксителя тела. Эйсбар молчал. А тот уже бросил кривляться и, схватив Эйсбара за рукав, тащил его за собой.

— С нами, Эйсбар, с нами! Веселиться! Хотел позвать Лизхен, да устыдился.

— Это вы-то? — насмешливо спросил Эйсбар.

— А что, я, по-вашему, не человек? — обиженным голосом заныл Жорж и тут же, наклонившись к уху Эйсбара, заговорщицки прошептал: — Да на черта нам Лизхен! Хорошо, подвернулся Долгорукий. Я ей говорю: «Мамуся, оставляю тебя в надежных руках!»

Открылась лаковая дверь, и Жоринька втолкнул Эйсбара в каюту. Внутри было почти темно. Лишь две настольные лампы горели в углах. На диванах и креслах валялись томные фигуры. Жоринька бегал от дивана к дивану, демонстрируя тунику. Потом повалился на ковер.

— Эйсбар! — крикнул он. — Что вы торчите, как Эверест! Садитесь!

Жоринька полулежал, согнув одну ногу в колене и бросив на нее расслабленную руку, а локтем другой руки опираясь об пол. Эйсбар опустился рядом с ним. За сегодняшний вечер он устал сопротивляться. Он хотел покоя, а покой для него — смотреть и взглядом трансформировать мир. Прищурившись, он скользил взглядом по телу Жориньки, распластавшемуся перед ним в позе профессионального натурщика, и опытным глазом отмечал движения света и тени, углы и наклоны. Что-то ему не понравилось. Он потянулся, снял с низкого столика настольную лампу и поднес к лицу Жориньки, переместил лампу вправо, влево, поднял повыше, наконец поставил на пол. Лицо Жориньки осветилось странным светом, словно вспыхнуло в темноте. Он смотрел на Эйсбара диковатыми, белыми в свете лампы глазами и ухмылялся.

— Хорошо, — прошептал Эйсбар. — Вот так. Хорошо.

— Говорят, вы получили высочайший подарочек, Эйсбар? — Губы Жориньки змеились на лице, будто сделанном из папье-маше. — Ошейник? А вот вам подарочек с Олимпа!

И он сунул Эйсбару под нос тыльную сторону ладони, вымазанную белым порошком. Эйсбар хотел оттолкнуть его руку, но сделал непроизвольный вдох. В носу защекотало. Комната покачнулась и вмиг изменила очертания, став сначала восьмиугольной, а потом круглой. На голове Жоржа выросли маленькие рожки. На ногах появились копытца. Лицо сморщилось, и наружу хлопьями полезла седая борода. «Фавн!» — прошептал Эйсбар и захохотал, запрокинув голову и сотрясаясь всем телом. Он хохотал все громче и громче. Слезы лились у него из глаз. К горлу подкатывала икота. Тело стало легким, почти невесомым. Грудь распирало веселье. Теперь он точно знал, что все возможно, а раз так, то можно тоже все.

Глава XVII. У Ленни рождается новая идея

Ленни так собиралась на премьеру — Эйсбар телефонировал ей за неделю, и в голосе его она слышала хрипотцу скрытого желания, — так собиралась! Обегала все магазины в поисках «очень нужных пуговиц» для платья-комбинезона, которое было сотворено специально к премьере, и подхватила простуду. Насморк, кашель, а ближе к поезду — лихорадка. Ехать никак не возможно.

Уже начался ноябрь. Уже затянуло льдом лужи, и каблуки сапожков стучали по замерзшим тротуарам с особенно громким стуком. Ленни прислушивалась к этому постукиванию каждое утро — на улицу ей выходить было еще нельзя.

Лизхен с момента возвращения из Петербурга ходила задумчивая. «Ну ты совсем теперь сладкая и томная, как тянучка», — говорила ей Ленни. Кто-то, кажется, звонил ей иногда по междугородной линии, и Лизхен здоровалась особым насмешливым и переливчатым тоном и, прижимая к себе телефон, будто он младенец требующего сочувствия зверька, удалялась к себе в комнату.

Про премьеру она ничего толкового — больше, чем киногазета — не рассказала. «Великое кинополотно» ей явно не пришлось по вкусу, но почему именно, она сформулировать не смогла или не брала на себя труд. Только раз, через несколько дней после приезда, когда Ленни уже выбралась из кровати и они вместе пили кофе в гостиной на их любимом диване, навечно перемазанном всеми видами варенья, и Ленни встречала радостными приветствиями свои любимые радости: пенку в чашке, зефир на блюдце, — снова зашел разговор о фильме. Лизхен сморщилась, как будто жевала лимон:

— Для меня там слишком много насилия над миром вещей. Вещи, в конце концов, тоже живые существа. Не знаю, как тебе объяснить. Но, как говорила моя учительница по музыке, приязнь к художественным изыскам определяется тем, повесишь ли ты картинку у себя в квартире. Кадры Эйсбара не повешу.

— Наверно, они не для нашей гостиной, — парировала Ленни с зефириной во рту.

— Вот уж точно… — И на этом разговор завершился.

Эйсбар не спешил появляться. Но однажды поздно вечером от него пришла посылка. Ленни была дома одна. Она уселась с посылкой на диван, внимательно рассмотрела обратный адрес и очень осторожно стала разворачивать. Из серой почтовой бумаги выглянул бархатный футляр. Ленни ойкнула — мелькнула мысль, что в коробочке камень, который станет знаком помолвки. Мысль глупейшая, недалекая, не… но, как беспечный шмель, мыслишка, несмотря ни на что, мелькнула и имела ответ: нет! Решительные действия пока невозможны, с ним будет очень тяжело. Из футляра выскользнул бинтик, сотканный из серебряных нитей. Бинт оказался ошейником. Прилагался и кожаный ремешок. Что это значит? Выпала записка: «Милая Л., посылаю веревочку для псины, уцелевшей в катастрофе дирижабля. Принцесса Романова передает ей привет. Ваш Эйсбар». Ленни провела рукой по тонкому серебряному шитью. Да уж. Вот это успех. Спаниель Робеспьер — с таким именем он теперь гордо шествовал по свету — затих у нее в спальне, и она не стала его будить.