Страница 30 из 49
Впрочем, Юрку я ни разу достать не сумел. Ни единого разочка. Я уже уяснил, что он боксирует лучше меня, но тут скорость его реакции и движений была феноменальной даже для хорошего боксёра. А самое главное — у боксёров нет в руках такого вот дрына… Когда кузен отступил от меня на шаг–другой–третий и вскинул палку вверх в вытянутой руке — я не сразу понял, что это салют и еле–еле остановил злую атаку, которую как раз начал. Постоял секунду, потом бросил под ноги своё «оружие» и уныло сказал:
— Даааа… и что теперь? Меня тут, получается, любой зашибёт. Рррррромантика!
— Я не любой, — спокойно сказал он, дыша почти нормально, ровно. — Но сражаться ты, конечно, пока не умеешь. Только это поправимо, успокойся… — он аккуратно отставил палку и огляделся: — Ого, стемнело уже… Смотри, вон Магура встаёт!
Я, всё ещё зло сопя, посмотрел туда, куда он показывал… и неожиданно понял, что это сиреневое прозрачное сияние, которое я замечал краем глаза во время поединка — это свет здешней луны. А ещё через мгновение охнул — в голос, громко. Наверное, впервые в жизни охнул именно так: от изумления и оторопи.
Огромная, чуть размытая, но в то же время очень яркая и какая‑то лёгкая, она поднималась над вершинами дубов, наполняя всё вокруг… наполняя всё вокруг собой. Темнота сгустилась, а там, где свет Магуры её всё‑таки прорезал — промежь деревьев — тени стали острыми и чёткими. Между теней всё сияло — даже трава, даже паутинки между травинками и тоненькие нити мха на древесных стволах, даже какая‑то мельчайшая пыльца в ночном воздухе.
Мне вдруг на секунду показалось, что это сияние должно пахнуть. Фиалками… или сиренью. Да. Весенней сиренью. Я даже нос воздухом потянул, и Юрка засмеялся, но совершенно необидно, а потом взял меня за плечо:
— Пошли, руки тебе обработаем.
— Да не надо… — я вяло шевельнулся, не сводя глаз с живого сияния.
— Надо, надо, надо. Иначе завтра ты пальцы согнуть не сможешь, — Юрка бесцеремонно потащил меня за собой.
Мы уселись у потухшего огня, и Юрка быстро его снова раскочегарил. Я сидел и выворачивал шею, глядя вверх, на луну, пока он быстро, но очень аккуратно мазал мне пальцы каким‑то прохладным составом с густым запахом мёда (не щипало совсем) и натягивал на каждый в отдельности резиновый медицинский напалечник.
— Какая она… красивая, — очччччень оригинально выразился я наконец, уже когда Юрка устроился напротив по другую сторону костра — закутываясь в одеяло на развёрнутой тонкой пенке[30], рюкзак — под головой.
— Ложись спать, — посоветовал он. — Ещё насмотришься.
— Я думал, мы поговорим, — немного обиженно сказал я, неловко раскатывая свою пенку. — Ну… костёр и всё такое… — и смутился. Юрка устроился наконец максимально удобно и улыбнулся — я увидел блеск зубов в свете костра:
— Можно поговорить. Давай, начинай. Но посмотришь, что из этого получится.
Я поспешно улёгся, тоже покрутился и затих, глядя в сияющее небо. Хотел спросить Юрку… о чём‑то.
О чём — не помню.
10. Я С Н О П О Л Ь Е
Последние три часа мы шли по незаметному глазом, но явному для тела, особенно ног, подъёму. Это куда хуже, чем, скажем, очень крутой, но короткий склон. Я промок насквозь, не только майка и камуфляж, но и стенка рюкзака промокла, ноги в кроссовках скользили, а воздуха не хватало, и я поймал себя на том, что часто болезненно зеваю. Да что там — я бы вообще сдох на этом подъёмище, если бы не моя походная закалка.
Юрка тоже явно устал — время от времени он небрежно смахивал со лба пот ладонью. А точнее — размазывал его, потому что ладонь тоже была мокрой. В сторону летели брызги. Я бы начал на него злиться, скажи он хоть слово типа «ну ещё немного осталось!» или «ты как там?» Но он просто шёл впереди меня.
Как‑то незаметно позади остался мокрый ельник в тенистой низине, потом — снова обступившие нас на короткое время дубы. Дорога тоже где‑то потерялась. Мы шли редким сосняком. Я таких сосен не видел ни разу в жизни. Они были не просто огромные. Кроны возносились на толстых — в два обхвата! — золотисто–алых, как червонное золото, стволах на высоту не меньше чем десятиэтажки. Подлеска почти не было, землю засыпал слой иголок (и он был скользкий, от чего желание любоваться окружающим слегка угасало). Сосны росли далеко друг от друга и напоминали колонны в храме. В храме, где звучала музыка. Тут, внизу, было тихо, но, наверное, наверху никогда не прекращался ветер, потому что я слышал ровный могучий гул крон и видел, как они раскачиваются.
Если бы сейчас строили такие храмы — я бы непременно был верующим.
А сколько в здешних лесах было жизни! Нет, сосняк как раз оказался почти безжизненным, только пару раз я видел на стволах любопытных белок, да три или четыре раза замечал гадюк, стремительно скользивших прочь от нашего пути. Но до этого — я не уставал поражаться обилию и разнообразию живых существ. Все они были непугаными. Это смешило и глупо умиляло. Я подозревал, что и волки, и рыси, и кабаны тут тоже непуганые — а тут уж чему умиляться… Но поди ж ты.
— Смотри, — вдруг сказал Юрка, прервав мои размышления. Он остановился, а я — как заведённый автомат — ещё пару секунд шагал, переставляя ноги, пока не понял, что Юрка стоит перед камнем — высокой бесформенной серой гранитной глыбой, у которой, тем не менее, была гладко срезана обращённая к нам грань. На этой грани белели ровно высеченные и аккуратно залитые пластиком строчки:
— Пришли, — сказал Юрка и подбросил на спине рюкзак. — Километр остался. Всё.
Он посмотрел на меня и с улыбкой подмигнул. Я подмигнул тоже. Мы обошли камень с двух сторон и налегли на этот самый последний километр…
…Сосны отступили, и последние полкилометра мы шагали по грудь в высокой траве. Здесь дул сильный и ровный тёплый ветер — в лицо, отчего идти было ещё труднее. Горячее небо выглядело серым, размытым. На Земле я бы решил, что сейчас будет гроза, но при здешнем солнце такое небо наоборот предвещало устойчивую жаркую погоду. Стрекотала по сторонам разная мелочь, перепрыгивала с травинки на травинку. А впереди — впереди всё ближе и ближе становилось это самое небо. Только небо. Больше — ничего.
Я понял, что там обрыв.
Я догнал Юрку и пошёл рядом. Видно было, что он волнуется, как волнуется человек, который показывает другому что‑то очень дорогое, возможно — даже созданное своими руками. И ждёт: одобрит? Нет? А то и просто посмеётся — обиднее всего… Он то и дело смотрел на меня и быстро отворачивался, словно обжигался. Пот катился по его лицу градом. Но лицо Юрки было решительным. . Совсем не смешно до смешного решительным. На нём просто читалось: «Мне наплевать, что ты скажешь. Это — моё, и если тебе не нравится — можешь убираться!»
А я… я неожиданно вспомнил. В книге этого не было, но было в фильме, который мне, кстати, нравился меньше книги. И тем не менее, в книге — этого не было. Боромир лежит на спине и говорит склонившемуся над ним Арагорну: «Я бы пошёл за тобой, мой командир. Мой вождь. Мой король…» И умирает с этими словами.
Мы вышли на обрыв. Навстречу нам летело с тёплым сильным ветром высокое серое небо. А внизу… и вокруг…
— Смотри, — сказал Юрка, поднимая руку. — Смотри, это Яснопольское княжество, Славка.
Его глаза светились собственным светом, как светятся в темноте настоящие бриллианты. Но я заметил это лишь мельком, потому что передо мной лежала земля, красивее которой я не видел никогда в своей не очень длинной, но всё‑таки насыщенной впечатлениями жизни.
Ей не было конца, этой земле. Только изо всех сил приглядевшись, можно было различить, что где‑то далеко–далеко на севере и западе синеют невероятно далёкие горы. На востоке — ближе, но всё равно далеко — начиналась нестерпимо отблёскивающая солнцем гладь, как будто там лежала полоса полированного металла.