Ассасин

– Аллах велик! Аллах милосерден! Аллах не оставит правоверных! – порой выкрикивали мусульмане, и в их голосе слышались полные отчаяния истеричные нотки.

Аллах, может, и не оставил, но Меч Ислама и предводитель правоверных явно забыл о своих людях. Пленники стали это понимать.

Все это происходило, когда солнце уже окрасило шафрановым цветом открытую акрскую равнину и заросли на холмах вокруг нее. А до этого, пока солнце нещадно палило окрестности, только небольшие отряды разъезжали по округе и трубили в рога в надежде, что им с минуты на минуту отзовется рог со стороны ставки сарацин. Жара в этот день была удушающей, раскаленный воздух дрожал над округой зыбким маревом. Вокруг царила глухая тишина. Никакого движения, ни одного силуэта, куда ни кинь взгляд. Правда, в это время Ричарду доложили, что из-за акрского залива, там, где располагается селение Хайфа, поднимается темный густой дым.

Лицо короля при этом известии будто окаменело. Его обожженная загаром кожа потемнела – от гнева кровь прилила к щекам.

– Саладин, похоже, сжигает крепости там, где нам предстоит идти походным строем. Значит, ни о каком выполнении договора не может быть и речи. Что ж…

Король Ричард Львиное Сердце проехал мимо огромной толпы пленников. Его белоснежный жеребец Фейвел гарцевал, упруго выбрасывая ноги, алый шелковый плащ короля взлетал и опадал за его плечами. Ричард вздыбил коня на самом краю открытого пространства, огляделся. Тишина, жара, далекие рыжеватые от зноя и пыли возвышенности, откуда так и не пришло никакого известия. И темный дым на мглистом горизонте, где за заливом горели строения Хайфы.

– Да простит нас Всевышний! – прошептал король в кольчужный клапан хауберга, закрывавший нижнюю половину его лица. И вымолвил сквозь сжатые зубы один из постулатов рыцарства: – Должен – значит можешь! Да, он мог! И должен.

Английский Лев медленно вынул из ножен меч и поднял его над собой. Какой-то миг он еще медлил, а потом резко опустил руку с клинком.

И тотчас в лагере крестоносцев заиграло множество труб.

Это был сигнал. И этот громогласный гул больше не умолкал, будто должен был заглушить собой те отчаянные вопли и стоны, что разносились по округе.

Мартин натянул поводья, сдерживая заволновавшегося под ним Персика. Конь рвался, оглушенный и напуганный как криком, так и волной отчаяния, которая мощным потоком хлынула на окружавших короля Гвидо рыцарей. Они стояли в оцеплении, но не могли не видеть, как снопами падают пронзенные стрелами пленные воины Акры, как в панике они пытаются бежать, но, скованные цепью, валят своих же товарищей, перекатываются, барахтаясь в пыли, взывают к Аллаху, пока на них не опускаются острия мечей и копий крестоносцев, разящие, пронзающие насквозь, отсекающие конечности тех, кто пытался сопротивляться. В отчаянии мусульмане хватались прямо руками за смертоносную сталь, вопили, визжали, умоляли… Пощады не было.

Мартин, стараясь не смотреть на резню, поднял глаза к яркому закатному небу. Со стороны казалось, что рыцарь Фиц-Годфри упоенно читает молитву. Но он просто не хотел видеть… Он даже не отдал своим людям приказ броситься на группу сарацин, которые, надеясь вырваться из адского круга смерти, попытались бежать мимо их оцепления. Однако пулены сами наскочили на сарацин, ослепительно сверкала сталь, отсвечивая кровавым отблеском в закатных лучах, фонтанами брызгала темная кровь, слышались стоны и вопли… ощущался запах крови…

Оказалось, что люди Саладина все же наблюдали за казнью единоверцев, – вскоре послышались их тонкие протяжные выкрики, из зарослей на ближайшем холме выехали конники с обнаженными для удара саблями. Послал ли их сам султан или просто велел наблюдать за происходящим? Или не выдержали их души при виде бесславной кончины тех, кто столько времени отважно оборонял Акру? В любом случае всадники приближались, и их надо было остановить.

Мартин даже почувствовал облегчение, когда понял, что напряжение можно снять настоящей схваткой, а не резней безоружных. Громко отдав приказ и на ходу выхватив меч, он послал коня вперед. Враги приближались, он даже различал их темные, оскаленные в ярости лица под тюрбанами, видел поднятое оружие. Их было довольно много… Но об опасности он не думал. Главное сейчас – сорвать на ком-то свое напряжение, убивать, зная, что имеешь дело с равным противником… И первый же удар, каким он сразил несущегося на него всадника, вырвал из его груди ликующий крик отчаянного торжества…

– Ты хорошо поступил, успев предотвратить нападение сарацин, мессир красавчик, – заметил ему позже Амори.

Был уже вечер, они с коннетаблем опять находились в конюшне, и Мартин с усердием чистил потемневшие от пота и потоков чужой крови бока саврасого. Амори стоял у заграждения денника, облокотившись на деревянное перекрытие, и говорил о всякой всячине: о том, что Ричард отправил из Акры в Антиохию отряд шотландцев, дабы те до будущей Пасхи охраняли владения князя Боэмунда; о том, что это расстроило его сестру Иоанну куда больше сегодняшнего кровопролития, ибо с отрядом защитников Антиохии уехал и ее любимчик Осберт Олифард. Но, возможно, Ричард специально услал этого пригожего светловолосого парня, потому что слухи о предпочтении к нему вдовствующей королевы Сицилийской уже расходятся среди крестоносцев, как круги по воде. Поведал Амори и о том, как во время резни отличился родич Ричарда Обри де Ринель, который так и бросился на пытавшихся прорваться сквозь оцепление неверных и колол их пикой, пока та не стала настолько тяжела от нанизанных на нее тел, что Обри едва не рухнул с коня под ее тяжестью. А еще сказал о том, что Мартин Фиц-Годфри обратил на себя особое внимание Ричарда: если бы не его стремительная атака, орденским братьям пришлось бы туго. Аскалонец успел сдержать курдскую конницу Саладина еще до того, как ему на помощь подоспели люди бургундского Медведя и отчаянного храбреца Жака д’Авена…

– Да ты слушаешь меня, мессир красавчик? – спросил Амори, заметив, что Фиц-Годфри не обращает внимания на его слова и ведет себя так, будто, кроме лоснящейся под скребком кожи саврасого, его ничего не интересует. – Я мог бы представить тебя пред очи английского Льва, а это и награда, и ощутимое пополнение твоего тощего кошелька.

– Благодарю, ваша светлость, – ответил Мартин, откинув упавшие на глаза пряди, и коннетаблю показалось, что его голубые глаза светятся во мраке, как два светляка. – Благодарю, но слишком устал, чтобы в данный момент думать о почестях.

Амори слегка кивнул, запустил пятерню в свои светлые взъерошенные волосы. Да, конечно, он все понимает.

Более двух с половиной тысяч трупов остались лежать на равнине под Акрой на поживу стервятникам, когда отряды христиан, уставшие и словно оглушенные, покидали побоище этой новой страшной Голгофы… Амори сам провел остаток дня как во сне. Но он воин, он сражается за эту землю. Хотя и понимает тех участвовавших в казни солдат, что ныне стоят на коленях перед своими крестообразными рукоятями и поют об убиенных врагах слова заупокойной молитвы.

Амори прокашлялся.

– Ты пойми, красавчик, иначе нельзя было поступить. Ни отпустить, ни продать сарацин мы не могли. А тот, кто был ответственен за их освобождение, я имею в виду Саладина…

– Вы слишком добры ко мне, мессир, раз объясняете все это.

– Я не тебе объясняю – себе!

Они помолчали. И пока Мартин, оставив коня, вытирал руки влажной ветошью и собирал свои вещи, Амори протянул руку, желая погладить саврасого, но тот прижал уши и, сердито фыркнув, резко вскинул голову.

– Ишь какой дикарь, клянусь копьем Господним! А ведь к тебе ластится, будто котенок. Умеешь же ты располагать к себе, Мартин, и тварей… и людей. При этом будучи таким скрытным молчуном. Вон наши солдаты в тебе души не чают, уважают. Да и я болтаю тут с тобой…

Мартин повернулся, посмотрел на Амори. Вот сейчас он скажет, что собирается покинуть Лузиньянов. То, что свершилось сегодня, – подходящий повод, чтобы сказать, что он отказывается от службы.