Удар молнии

Мейер всего лишь хотел спросить Сару, как он ей больше нравится: в парике или без? В постель он ложился без парика. Если она скажет, что с париком лучше, он выберется из постели и наденет его, а после займется любовью, да так, что чертям станет жарко. Впрочем, заняться любовью так, что чертям станет жарко, Мейер собирался в любом случае. О Глухом ему думать не хотелось. А вот о чудесных ногах Сары, о бедрах и груди, наоборот, очень хотелось.

Сару беспокоила их единственная дочь Сьюзен, которой было шестнадцать. Вернее говоря, ее беспокоила наследственность. Муж тысячи раз говорил ей, какие у нее чудесные ноги, бедра и грудь. Насчет ног и бедер она была не вполне уверена, а вот по части груди вполне соглашалась и не знала большего удовольствия, чем когда ее поглаживали. Тут и встает вопрос наследственности. Что касается старшего сына, Алана, она не волновалась. И что касается младшего, Джеффа, — тоже. Алану было семнадцать, а Джеффу тринадцать, и в отношении них ее волновали только наркотики, впрочем, стоит прикоснуться к этой гадости и Мейер шею им свернет. Но наследственность — это наследственность.

Сьюзен явно унаследовала чудесные ноги, бедра и грудь матери. Она унаследовала и ее чувственные губы, голубые глаза отца и матери, и Бог знает чьи светлые волосы, и все это вместе взятое создавало образ весьма привлекательной юной особы, которая, надеялась Сара, может быть, не так уж любит, когда ей ласкают грудь.

В силу всех этих обстоятельств Сара хотела предложить Мейеру, чтобы они вместе попросили семейного врача выписать для Сьюзен пилюли. Сара не знала, девственница ли еще ее дочь. В последние несколько месяцев Сьюзен была чрезвычайно замкнута во всем, что касалось ее частной жизни, из чего, возможно, следует, что какой-нибудь горячий ковбой из школы уже подверг ее обряду посвящения. Либо Сьюзен сама серьезно обдумывает, не пройти ли ей этот обряд. В любом случае Сара вовсе не хотела, чтобы ее дочь забеременела в шестнадцать лет.

Проблема, однако, состояла в том, как все это объяснить Мейеру.

Они заговорили одновременно.

— Слушай, я вот о чем думаю...

— Знаешь ли, Сара...

Оба замолчали.

— Давай, — сказал Мейер, — сначала ты.

— Нет, ты.

Мейер глубоко вздохнул.

— Они все время смеются надо мной из-за этого парика.

— Кто они?

— Ребята.

— Ну и что?

— Все ребята.

— Ну и что?

— Ну и... Сара... А тебе нравится парик?

— А мне он и не должен нравиться, он ведь у тебя на голове.

— Но как тебе кажется, мне в нем лучше или нет?

Сара погрузилась в раздумье, которое показалось Мейеру слишком продолжительным.

— Мейер, — сказала она наконец, — я люблю тебя с волосами или без волос. Для меня ты — это ты, и при чем здесь волосы? Можешь ходить лысым, можешь носить этот парик, можешь купить другой, например, светлый или рыжий, можешь отрастить усы или бороду, можешь выкрасить ногти на ногах, я все равно буду любить тебя. Потому что я люблю тебя, — заключила она.

— Я тоже люблю тебя. — Мейер немного помолчал. — Но парик-то тебе нравится?

— Честно?

— Честно.

— Я люблю целовать твою блестящую лысую макушку.

— Тогда я сожгу парик.

— Да, сожги его.

— Завтра.

— Когда хочешь.

— Ладно, — сказал Мейер. Однако он не был уверен, что на самом деле сожжет его. Самому-то ему парик нравился. В нем он выглядел настоящим детективом. А он любил выглядеть настоящим детективом. Он любил быть детективом. Только не тогда, когда поблизости Глухой. И какого черта ему снова понадобилось? Если, разумеется, это Глухой. А кто, кроме него, будет вешать девушек на фонарных столбах и оставлять на месте преступления документы, чтобы облегчить им работу? Нет, скорее всего это все же Глухой. Интересно, а Глухой носит парик? Глухой — блондин. Карелла хорошо рассмотрел его, когда в него стреляли. Высокий блондин со слуховым аппаратом. Но, может, светлые волосы — это парик? И, может, Глухой лыс? И называть его надо Лысым? А самого Мейера не называют ли за глаза Лысым Детективом? Может, на территории Восемьдесят седьмого он известен как Лысый Детектив? И во всем городе тоже? И даже во всем мире? Такой известности ему вовсе не хотелось. Он хотел, чтобы его знали как Мейера Мейера. Чтобы он был самим собой.

Сара меж тем что-то говорила.

Начало он пропустил, речь шла о людях, которые с годами делаются красивыми и, естественно, привлекают к себе внимание. Он вспомнил последнее появление Глухого. Почему этот мерзавец не выбрал какой-нибудь другой участок? Почему именно Восемьдесят седьмой? Посылал им фотографии. Дублировал посылки. Помогал им. Ну, не так, чтобы очень, филантропом он не был. Но бросал вызов: пошевелите мозгами, сообразите, что означают эти фотографии, и тогда поймете, какова моя цель на сей раз. Они разобрались и решили, что фотографии означают, что он собирается ограбить еще один банк. И он действительно это сделал. Дважды. Он послал людей, зная, что их поймают, если в полиции верно расшифровали фотографии, а потом, через полтора часа, отправил новую команду. И у него почти все получилось. На сей раз он назвал себя «Taubman», что по-немецки означает «Глухой». Der Taube Ma

— Ну, что скажешь? — спросила Сара.

— Надеюсь, это не он, — громко отозвался Мейер.

— Кто?

— Глухой.

— Ты слышал, что я сказала?

— Ну да, разумеется, я...

— Или, может, это ты глухой?

— А в чем, собственно, дело?

— Я говорила о Сьюзен.

— Ну и что?

— Ей шестнадцать.

— Я знаю, что ей шестнадцать.

— Она красива.

— На мать похожа.

— Спасибо. За ней начинают ухаживать мальчики.

— Они ухаживают за ней с двенадцати лет.

— И тебе это известно?

— Конечно, известно. Я что, слепой? Вообще-то я сам собирался поговорить с тобой. Может, ей пора сходить к доктору?

— К доктору?

— Ну да. Он пропишет пилюли.

— О Боже.

— Может, тебе это не понравится...

— Нет, нет, почему же?

— ...но, по-моему, лучше застраховаться. Ведь сейчас не средневековье.

— Это мне известно.

— Так ты поговоришь с ней?

— Поговорю. — Сара немного помолчала, а потом прошептала прямо ему в ухо: — Я люблю тебя, известно тебе это? — и поцеловала его в блестящую лысую макушку.

Хейзу нравилось раздевать женщин.

Особенно нравилось ему раздевать женщин в очках. Снять очки, ведь это почти то же самое, что раздеть женщину догола. Стоит только снять очки, и она выглядит особенно желанной и податливой. Ему нравилось целовать прикрытые веки женщин, чьи очки он только что снял. Но едва он притронулся к очкам Энни, как его остановили, мол не надо. Они перешли в спальню. Прихватив с собой рюмки с коньяком, они присели на край большой двуспальной кровати. Осторожно, как бы изучая друг друга, поцеловались. Тут Хейз как раз и потянулся к очкам, но, кажется, начало не обещало ничего хорошего. Если женщина не дает тебе снять даже очки, то как же дело дальше пойдет?

Когда Хейзу было семнадцать, у него была девушка, и однажды он повел себя чрезвычайно умным, с его точки зрения, образом. Он осторожно снял у нее с носа очки и подул на обе линзы. Когда девушка спросила, зачем это, Хейз ответил: «Чтобы ты не видела, чем заняты мои руки». Девушка тут же потребовала отвезти ее домой. С тех пор он больше не дул на линзы очков. Так можно лишь запутать ситуацию. Ситуация с Энни Ролз, казалось, была обещающей, но вот она велела ему убрать руки, и он решил, что сделал какую-нибудь глупость, простительную разве что зеленому юнцу. Хейз в растерянности посмотрел на Энни.

— Я хочу видеть тебя, — прошептала она.

Он снова поцеловал ее. Губы ее, мягкие и ждущие, слегка раскрылись, и стало нечем дышать. «Интересно, — бегло подумал Хейз, — как бы Сэм Гроссман из лаборатории объяснил такого рода вакуум: губы прижаты к губам, на вдохе они всасываются друг в друга, а затем в ход идут языки-разведчики». Неожиданно Хейз понял, что все у них будет хорошо, а очки — дело десятое.